«У Шираха же ничего нет. Ему было лет пятнадцать-шестнадцать, когда он познакомился с Гитлером, и вскоре во время учебы в университете Гитлер стал центром его мироздания. Он не получил никакой профессии, никогда не занимался настоящим делом: он был всего лишь функционером. Иногда я думаю о том, что значила для него литература и поэзия. Его всегда считали одним из ведущих лириков Третьего рейха. Но пишет ли он что-нибудь здесь? Я ни разу не слышал от него ни слова об этом… по-моему, его поэзия была для него просто работой функционера; она рождалась не из художественного темперамента или желания придать форму действительности, а из стремления угодить. И как только не стало предмета его поклонения, поэзия тоже кончилась; его творчество умерло вместе с Гитлером».
После выхода из тюрьмы Бальдур фон Ширах написал мемуары – «Я верил в Гитлера», где за ворохом слов, не столь искусно сплетенных в кружево самооправдания, пытался объяснить, почему же он, собственно, верил в фюрера. Дотошно описывая свое детство, юность, встречу с Гитлером, Ширах не смог превратить свои мемуары в образец высокой литературы, к которой всегда стремился. Впрочем, дети Бальдура, получая всякий раз от него из тюрьмы письма, набитые совершенно нелепыми советами о том, какие сонаты Бетховена нужно непременно послушать и какие книги классиков прочитать (что особо актуально для голодающих малышей), потихоньку привыкли к равнодушно-поучительным текстам отца в количестве не более 1300 слов (именно такой лимит предписывали тюремные правила).
Вот такие письма получал старший брат Рихарда Клаус:
«Мой дорогой Клаус, как хорошо, что ты познакомился с Пятой. Я слушаю части этой симфонии, которые звучат в моей голове, и радуюсь им. Хорошо помню скрипичный квартет со всеми его темпами и вариациями. Что касается камерной музыки, то это совсем другой мир… Нельзя знать Бетховена, не зная его сонат… Через язык музыки люди могут не только понимать друг друга, но и реальный мир, и мир потусторонний. Или, как сказал Бетховен, “музыка – более высокое откровение, чем вся мудрость и философия”»
64
И еще три абзаца в таком же духе. И тысячи писем тоже. Только так.
– Единственное, на что отец чутко отреагировал, – вспомнил Рихард, – это на то, что его старший сын Клаус, мой брат, хотел стать журналистом. Но отец сказал, что у этих людей «крайне низкие моральные стандарты», сказал, что они пишут всё ради денег, что посредственных писак уж слишком большое количество, и он не хочет, чтобы Клаус стал одним из них. Отец сказал так: хочешь быть журналистом – получи сначала нормальную профессию. И однозначно дал понять какую. Он хотел, чтобы Клаус стал юристом, хотя тот страстно мечтал писать. В общем, брат закончил юридический вуз. Мне кажется смешным, что отец, который не знал своего сына, а даже имея возможность обмениваться с ним письмами, говорил исключительно о высоких материях, вдруг так вмешался в процесс воспитания. Мы, голодные до любви, подумали, что она проявляется так.
Фон Ширах замолчал.
Я вспомнила о том, что Шпеер узнал от охранников, что дети фон Шираха после встречи с ним уходили в слезах. И как можно было понять из замечаний бывшего гитлеровского министра военной промышленности, это не были слезы счастья.
– О, это Альберт Шпеер соврал, – бросил Рихард, поморщившись. – Он вообще мастер на выдумки, если вы читали его мемуары, то поймете, о чем я. Он, наверное, имел в виду ситуацию с Клаусом, моим старшим братом.
– А что за ситуация?
Ширах пожал плечами:
– Из того, что слышал я, в газете написали, что брат мой, которому было восемнадцать лет, на первой встрече с отцом рыдал как ребенок. Клаус говорил, что было не так: он просто растрогался и буквально уронил слезинку, а охранники преподнесли это кому-то из журналистов, что он там чуть ли не в истерику впал, понимаете? Вряд ли. Но писать такое в газете – подло.
– Хорошо, а вы?
Рихард задвигался на стуле и уставился на суперобложку книги.
– Каждое посещение тюрьмы Шпандау, – начал он, – и для отца, и для меня, тогда еще ребенка, приезжавшего раз в год в Берлин, – каждое такое посещение оставляло глубокий след в душе. Представьте только: ты целый год ждешь этого момента, причем практически нет никакой возможности перенести встречу, если ты, например, опоздал на самолет или на поезд. У нас на это просто не было денег. Вообще не было денег. Мы жили в нищете. Трудно было собрать денег на эту поездку. На встречу отводилось только тридцать минут, и за эти тридцать минут надо было рассказать обо всем, что произошло за год, и выслушать собеседника. Было очень трудно справиться с этой ситуацией. Я записывал в книгу все те вопросы, которые я задавал отцу во время этих визитов, когда мне было десять— двенадцать лет. Среди них были, например, такие: знает ли отец, что такое нейлоновые чулки, пользовался ли он шариковой ручкой и так далее, то есть вопросы о самых простых вещах. Но самое важное, конечно, было наблюдать за ним – как он держит руки, как откашливается. Это очень важно.
Рихард замолчал. Обернулся, проверив, рядом ли его портфель. Кажется, он что-то задумал. И точно: запихнув руку внутрь, извлек из его недр очки:
– Давайте я зачитаю вам кое-что, прямо на камеру, потому что лучше, чем написано, не скажешь.
Нацепив очки на нос, Рихард превратился в филина-сказочника, который с азартом стал перелистывать странички собственной книги в поисках нужного отрывка.
– Да, вот! – сказал фон Ширах, откашлявшись. – Мое первое свидание с отцом в тюрьме произошло в 1953 году.
Я уже было приготовилась к тщательному описанию Бальдура фон Шираха, как вдруг Рихард, уткнувшись в книгу, затянул свою песнь:
– «Я был искренним и доверчивым, совесть моя была чиста, и я был благодарен, что мог, наконец, в реальности увидеть своего воображаемого отца по переписке. Как долго я этого ждал! А когда временами его голубые глаза смотрели на меня растерянно, нерешительно и вопросительно и, казалось, темнели при этом, я чувствовал, что понят и что он слушает меня внимательно… Когда я видел его музыкальные пальцы, мне очень хотелось дотронуться до них, но это было невозможно. Объятье, пусть лишь на пару секунд, так много значило бы для меня. Оказалось, что разделявшая нас решетка, возможно, служила для эмоциональной защиты. Когда он заметил, как напряженно я слежу за тем, как он пишет, он улыбнулся мне и, очевидно, подумал при этом о том, как часто мы, оба в сходном уединении пишущего письмо, навинчивали перья на ручки. Эта улыбка подействовала на меня как молчаливый тайный привет, который был понятен только нам двоим».
Я отметила про себя с легким изумлением, что в отрывке, который с таким упоением зачитал Рихард, в котором столько раз возникло местоимение «я», в этом абзаце, да и вообще в этой книге, в самом Рихарде – крайне мало отца. Больше – какого-то мазохистского наслаждения, которое автор явно получал от собственных страданий.
