– Рихард, – спросила я, напомнив ему в вольном пересказе фрагмент мемуаров Альберта Шпеера, – не кажется ли вам, что это уже был даже не надлом – перелом. Бальдур фон Ширах, советская звезда…
– Нет-нет. – Рихард замотал головой из стороны в сторону. – Нет. Я думаю, что то, что ты обозначила как «перелом», «слом», это случилось уже после тюрьмы. Когда отец вышел оттуда. Когда понял, что миру уже плевать на прошлое, которым отец продолжал жить. Гитлер, рейх и все прочее.
– Но он вроде бы раскаялся. Отказался от убеждений, Гитлера, рейха.
– Парадокс заключается в том, что он всё равно остался там, в рейхе, с Гитлером и убеждениями.
Я села на траву в метре от Рихарда, повернувшись спиной к Тютчеву – фон Ширах изумленно посмотрел на меня сверху вниз, но в глазах мелькнуло снисхождение. Его, я уверена, даже забавляло легкое мое пренебрежение высоким этикетом.
– В том же дневнике Шпеера есть фраза, которую я себе подчеркнула. Прокомментируете мне ее?
Фон Ширах кивнул.
«Пиз принес Гессу и мне рождественские подарки от наших родных. Ширах ничего не получил. В ноябре он всем назло написал домой, что в этом году не хочет никаких подарков. Теперь, признается он, его пугает, что дети поймали его на слове»
66.
– Вы не думаете, что это… как бы сказать… несколько жестоко?
– Я не помню такого, – отрезал Рихард, – не помню.
Странное дело: вспоминая о том, как навещал отца в тюрьме, как тосковал по нему, Рихард горестно всхлипнул и едва не разрыдался. А тут вдруг – «не помню такого». Помнит. Очевидно. Но тогда я ничего не понимаю: двадцать лет переписки, страданий по отцу, одиночества в интернате. А еще та фраза, которую Рихард случайно обронил в нашем разговоре: «Я специалист по проигрышам, по поражениям». Я произнесла ее вслух. Фон Ширах посмотрел на меня в полном недоумении, приоткрыв рот. Я добавила:
– Что вы имели в виду, когда сказали это?
– Я это сказал? – Казалось, Рихард искренне изумлен. – Конечно, я мог такое сказать, но, наверное, я имел в виду отпечаток, который детство наложило на всю мою жизнь. Ведь я рос в интернате, и, несмотря на то, что все ко мне хорошо относились, это было тотальное одиночество. Это была борьба с самим собой – как себя вести с этими чужими людьми? Говорить ли мне громко или тихо? Шутить ли, или у меня выходит глупо? Лучше всего, решил я, говорить то, что хотят слышать окружающие. Я привык к этому. Я не умел толком строить карьеру, коллектив – это вообще не мое. Хотя у меня была своя немецко-китайская компания. Как я могу тебе, сидящей передо мной в позе лотоса, объяснить, что такое постоянно лавировать, крутиться, полагаться только на себя? Но не так, как это делают настоящие американские герои, а так, как это бывает у простых людей…
– С непростой фамилией?
– С непростой фамилией, – кивнул Рихард, двинувшись ко мне подать руку, чтобы мне удалось восстать из травы. – Давай я покажу тебе памятник Гейне. Вон он. Рядом с Тьючев. Этот памятник Гейне мне очень дорог. Во-первых, я изучал германистику. Во-вторых, моя мать как-то попросила, чтобы – если у нас появятся средства – мы, дети, вложили их в реставрацию этого памятника. Она очень любила Гейне и Вольтера.
Бог ты мой, а я подумала, что это чей-то фамильный склеп. По сути, это и есть каменный склеп, внутри которого на бронзовой скамейке сидит бронзовая женщина возле бронзового надгробия. Но войти в склеп невозможно – передней стены нет, вместо нее решетка, очень похожая на тюремную. Памятник называется «Муза поэта».
Оператор, притаившийся за кустами с камерой, по команде Сергея снял, как фон Ширах подошел к склепу. Его пухлые пальцы обвили решетку. Мне показалось, что он видит там не музу поэта, а отца, который в одиноком детстве, как я полагаю, был для Рихарда всем – и музой, и надеждой, и недосягаемой мечтой, будущим, вобравшим в себя всё, что так хотелось видеть Рихарду. Словно индюшку, мой новый знакомый нафаршировал образ отца-узника всем тем, чем юношеский ум мог восхищаться в книгах. В тех книгах, которые ему советовал к прочтению Бальдур. В книгах, где узники всегда были страдальцами-философами, но никак не преступниками.
Мы шли с ним по тропинке, оставив за спинами горделиво смотрящего вдаль Тютчева. И затерявшуюся в зеленой листве метафору Гейне – музу-узницу. Пройдя метров двадцать, я заметила, что на скамейке, утопленной в пышной зелени, спит бомж. Ширах заметил его одновременно со мной, кивнул в его сторону и, понизив голос, чтобы не разбудить спящего, сказал: «Он и я – ну чем мы отличаемся?»
Кокетство. Почему-то вспомнилась мне эпитафия на могиле Бальдура фон Шираха. «Я был одним из вас». Ну да. Конечно.
Фон Ширах склонился над спящим и шепотом констатировал: «Спит! Как сладко спит!» Отойдя от бомжа на несколько шагов, Рихард вдруг начал читать мне Гейне – негромко, но с выражением: «Denk ich an Deutschland in der Nacht…»
Как вспомню к ночи край родной,
Покоя нет душе больной;
И сном забыться нету мочи,
И горько-горько плачут очи.
Проходят годы чередой…
С тех пор, как матери родной
Я не видал, прошло их много!
И всё растет во мне тревога…
И грусть растет день ото дня.
Околдовала мать меня:
Всё б думал о старушке милой, –
Господь храни ее и милуй!
Как любо ей ее дитя!
Пришлет письмо – и вижу я:
Рука дрожала, как писала,
А сердце ныло и страдало.
Забыть родную силы нет!
Прошло двенадцать долгих лет –
Двенадцать лет уж миновало,
Как мать меня не обнимала.
Крепка родная сторона,
Вовек не сломится она;
И будут в ней, как в оны годы,
Шуметь леса, катиться воды.
По ней не стал бы тосковать,
Но там живет старушка мать;
Меня не родина тревожит,
А то, что мать скончаться может.
Как из родной ушел земли,
В могилу многие легли,
Кого любил… Считать их стану –
И бережу за раной рану.
Когда начну усопшим счет,
Ко мне на грудь, как тяжкий гнет,
За трупом бледный труп ложиться…
Болит душа, и ум мутится.
Но слава богу! В тьме окна
Зарделся свет. Моя жена
Ясна, как день, глядит мне в очи –
И гонит прочь тревоги ночи.
(Пер. с нем. М.Л.Михайлова)
67 Тогда, не слишком понимая смысл, я подумала, что с такой тоской Рихард читает стихотворение о матери: в конце концов, она любила этот памятник. Только теперь понимаю – не о ней. Вся эта тоска, письма, Германия с ее липами, которая восстановилась после рагнарёка 1945-го, – это всё биография Рихарда в изложении Гейне. Но тогда я спросила Рихарда не о глубинных смыслах, которых не уловила сразу. Спросила лишь о поверхностных. В конечном итоге, когда камера заработала, Рихард, присев на край скамейки и одним боком опершись на ее спинку, услышал от меня вопрос о матери.
