Мне вспомнилась история, тоже про письмо, которую рассказывал Рихард где-то возле храма Дианы в Хофгартене: «Мне было 11 лет, и я мечтал увидеть отца. Когда я оказался в Шпандау, меня сопровождал русский директор тюрьмы – он пытался болтать со мной по-немецки и как-то дал понять, что, мол, не такое уж тут мертвое заведение, это лишь видимость, что тут – как в склепе. На самом деле, четыре страны, контролирующие тюрьму, конфликтуют между собой. В общем, после свидания с отцом я, вернувшись в интернат, написал письмо матери – она-то, понятно, после развода с ним не виделась… В общем, я написал маме и по неосторожности ляпнул – мол, я узнал, что внутри тюрьмы… и так далее. И – это было страшное потрясение – буквально через пару недель в номере одного журнала я увидел опубликованным мое письмо маме. Я долго не мог простить ей обманутое доверие. Это было просто предательство! Обиду свою я помню до сих пор. А в письмах отцу я тему матери не затрагивал – с того момента, как они развелись, никто из нас не упоминал о ней, а отец порвал ее фото. Запретных тем с отцом и так было в принципе много – во-первых, цензура. Во-вторых, он сам не горел желанием говорить с нами про Третий рейх, Гитлера, вину».
Рихард, удобно расположившись на скамейке, водил рукой по лицу, словно пытаясь стянуть с себя верхний слой кожи, как пенку с горячего молока.
– Вернемся к разводу, – настойчиво предложила я собеседнику. – Что мама делала после него?
– Жила дальше, – равнодушно бросил он.
Исчерпывающий ответ.
– А вы знали, что жена бога Бальдра, согласно «Младшей Эдде», умерла от горя, узнав, что ее любимый муж остался в царстве мертвых? – спросила я.
Рихард горько хмыкнул:
– Иногда мне кажется, что они все – отец, мать, дед – остались в царстве мертвых с Гитлером.
– Но раз ваша мама зажила полной жизнью, нашла… нового возлюбленного, то она любила жизнь.
– Наверное, – согласился Рихард как-то неуверенно, – но Гитлер и рейх по-прежнему оставались для нее лучшими воспоминаниями. И дело даже не в нацизме, а в том, что тогда она была молода и беззаботна. С момента гибели рейха на ней висела вина (от которой она, надо сказать, никогда публично не отказывалась) и четверо детей, для которых нужно было зарабатывать деньги.
– И муж, который писал лиричные письма, рассуждая о роке и своей роли в истории.
Фон Ширах промолчал.
В 1948 году Бальдур фон Ширах, судя по всему, думая, как ему самому выжить на свободе через восемнадцать лет, активно интересовался доходами Гитлера: «Сегодня – снова у парника – Ширах спросил меня, откуда Гитлер брал огромные суммы для своего частного фонда. Неужели доход от ”Майн Кампф“ покрывал многочисленные расходы, хотел он знать… Мы вместе подсчитали его доходы и получили сумму, которая никак не могла покрыть подобные расходы. Тогда я вспомнил историю с маркой. Однажды его фотограф Гоффман обратил внимание Гитлера на тот факт, что он мог бы потребовать выплату роялти за использование его портрета на каждой марке, и Гитлер без колебаний ухватился за это предложение»
74.
А в 1952 году заключенному номер один, Бальдуру фон Шираху, отбывшему чуть меньше половины тюремного срока, больше не пришлось считать чужие деньги – ему сообщили, что он стал… миллионером. Да, на смену имуществу, которое было изъято у бывшего гауляйтера Вены, пришло состояние почивших американских родственников, предусмотрительно вложенное в ценные бумаги американских железнодорожных компаний, в числе которых была Norris Locomotive. Половину состояния должна была унаследовать Розалинда, родная сестра Бальдура. Так что теперь фон Ширах был завидным женихом. В 1965 году, за год до выхода из тюрьмы, уже не юный Бальдур попал в лазарет с отслоением сетчатки, в итоге он ослеп на один глаз. Но когда он вернулся в тюрьму из лазарета, то наболтал товарищам о том, что жил в люксе, заказывал еду по меню, об австрийской графине, которая прислала ему цветы и записку с предложением жениться на ней. Она проезжала мимо его окна на спортивном «мерседесе».
«Вечером Пиз немного подкорректировал его рассказ: – Вы же знаете Шираха. Естественно, у него была самая обычная палата. Приемная предназначалась для полиции, а у дамы, безусловно, не были никакого ”мерседеса“. Она ездила на ”фиате-тополино“»
75.
Я спросила у Рихарда, как он получил состояние отца, хватило ли им, детям?
Ширах откашлялся и растерянно взглянул на меня:
– Вы правда не знаете? – удивился он.
– Не имею ни малейшего представления…
– Может, оно и к лучшему, – ответил он уклончиво, но не без тоски в голосе. – У меня ничего нет, и не будем к этому больше возвращаться. Что касается матери, то, как только она узнала, что отец разбогател, попыталась связаться с ним через своего брата, попросить деньги на образование детей, чтобы вырваться из нищеты. Отец очень деликатно намекнул Генриху, что никаких денег ей не даст. Она забыла, что развелась с ним? И дети никогда не писали в письмах, что нуждаются (можно подумать, он этого не знал). Но главное – он уверен, что Генриетта потратит деньги «на себя и своих любовников», а вовсе не на нас. Это было глупо. Какой бы мать ни была… она всё-таки любила нас и никогда не присвоила бы деньги отца. В общем, эта попытка провалилась. Потом в тюрьму на свидание, как обычно, пришла моя старшая сестра Ангелика и попросила у отца денег, объяснив, как сильно мы все нуждаемся. Он опять говорил с ней о музыке и литературе, говорил о картинах, потому что у Ангелики были способности к рисованию, – и в итоге ничего не ответил. В общем, это был отказ. Так что заботу о нас взвалила на себя тетя Розалинда – она вступила в права наследования. Но это были не наши деньги. У нее тоже была своя жизнь. А тут – четверо подростков, их мать и ее ухажеры…
Я хотела понять – а что Рихард? Как это отразилось на его отношении к отцу?
Он пожал плечами:
– Ну много ли мы понимали тогда? Мы познали в детстве такую страшную нищету, что всё последующее казалось много лучше. С другой стороны, мы также понимали, что мать сама не заслуживала иной участи, оставив отца в такой сложной ситуации. Позже она предпринимала активные попытки вытащить отца из тюрьмы – делала обращения к правительствам разных стран, писала письма. Отец – он правда никогда не говорил об этом, – кажется, считал, что мать пытается обелить себя в его глазах, чтобы получить доступ к финансам.
– Когда она ушла? – спросила я.
– В 1947-м…
– Нет, в смысле не от отца. А вообще ушла, умерла.
– А! – Рихард будто даже взбодрился. – В начале 90-х.
– А конкретно?
– В 1992 году.
Поудобнее устроившись рядом с Рихардом, оккупировавшим скамейку, я, наконец, спросила про выход его отца из тюрьмы. Он закатил глаза, тяжело выдохнул.
