С другой стороны, можно ли осуждать Рихарда за то, что он (в который раз) не хотел читать мемуары отца о Гитлере, о причинах, которые сделали Рихарда сиротой при живых родителях? Нет, наверное нельзя. Но я вдруг четко осознала, что человек, сидевший передо мной, был копией Бальдура фон Шираха.
Рихард отплатил отцу равнодушием – не потому, что был мстителен и жесток.
Реальность за воротами Шпандау разрушила тонкое кружево букв на клочках бумажек, которыми годами обменивались Рихард и его отец. Бумажек, которые содержали в себе не чувства – просто буквы, слепленные в бессмысленные слова, за которыми не было глубин, разверзающихся после столь почитаемых и отцом и сыном Гёте, Набокова и многих других.
Рихард, как я поняла позже, намеренно умолчал о том, как Бальдур потихоньку расплевался со всей семьей и уехал жить к своему бывшему адъютанту Фрицу Висхоферу, на родственнице которого женился его сын Роберт. Что было потом? Почему в итоге Бальдур перестал подолгу гостить у Висхофера и перебрался в городок Крев, где поселился в гостинице и позволял развлекать себя пожилой хозяйке, которая много лет назад состояла в женской организации Bund Deutscher M@del и сочувствовала Бальдуру, снова и снова возвращая его своими сетованиями в Третий рейх?
«Шестидесятисемилетний Бальдур фон Ширах, лидер нацистской молодежи, хваставший, что со временем у него каждый немецкий младенец еще в колыбели будет говорить ”Хайль Гитлер“, умер в четверг в деревенской гостинице.
Ширах умер во сне в номере отеля ”Монреаль“, что в деревне Крев, приютившейся среди лучших виноградников Мозельской долины. Представитель гостиницы сказал, что Ширах был прикован к постели около 8 недель, так как упал у себя в номере и сильно ушибся»
76.
Рихард фон Ширах подписывал мне книгу. Из-под его пера рождались невероятной красоты китайские иероглифы. Он, пыхтя, высунув язык, продолжал сплетать узоры из штрихов. Я увидела, как пишется мое имя по-китайски. И как пишутся другие приятные слова, которые написал мне Рихард.
Мы проговорили очень долго и собирались прощаться. Рихард получил деньги и, покраснев, то ли от смущения, то ли от удовольствия, предложил зайти на несколько минут в музей, который располагается в здании, построенном в период рейха.
– Тут были выставки, куратором которых был мой дед, Генрих Гоффман, за что, кстати, и получил профессорский титул. Но это не главное, – сказал фон Ширах.
Он скользнул между толстыми огромными колоннами в квадратный мрак открытых тяжелых дверей – я зашла следом. Каменные просторы холла подавили меня собою настолько, что я вмиг почувствовала себя лилипутом в мире давно умерших Гулливеров.
– Иди сюда, – крикнул Рихард, – посмотри на эту доску.
На железом обитой стене выпуклыми буквами были выгравированы какие-то слова. Оказалось – названия. Я сразу поняла, что к чему.
Siemens
BMW
Hugo Boss Volkswagen
и др.
– Они все работали на нацистов, – шепнула я Рихарду.
Тот кивнул в ответ.
– Я должен… – Его дыхание в прохладе огромного здания обожгло мне ухо. – Просто должен показать тебе одну фотографию, она вон там, на стене.
Я вгляделась: там был изображен кто-то, кто, сложив перед собою руки в замочек, стоял на коленях с видом нашкодившего кота, которого хозяин познакомил с тапком.
– Это восковая фигура Гитлера, – сказал фон Ширах, – ее, к сожалению, больше нет, но фотография осталась. Гитлер стоит на коленях. Ах, как это правильно. Гитлер на коленях!
Не знаю, что имел в виду Рихард под словом «правильно», и чем был вызван его восторг, мне понять трудно. Гитлера, в конце концов, и раком можно было поставить. Но это был не Гитлер. Это был Гитлер, каким его хотел бы видеть Рихард, каким он хотел бы показать его отцу, – швырнуть фото в лицо и сказать, не заламывая мелодраматично руки и не обращаясь к высокому штилю: «Вот он, твой герой, любовь всей твоей жизни! Ради этого ничтожества, ради него я, спустя двадцать лет тоски по тебе, должен слышать только “фюрер-фюрер-фюрер”?! И не важно, в каком контексте ты произносишь его имя, – даже если ругаешь последними словами! Ты произносишь его. Постоянно!»
Жаль, что Рихард не сделал этого. Мне кажется, стало бы чуть легче. Полагаю, отец и сын ни разу в жизни нормально и не поговорили. И теперь можно понять почему. Ни тот ни другой просто не умели разговаривать, теряя смыслы за ворохами ненужных слов, теряя за ними чувства. Они перечувствовали, перелюбили, перестрадали – сын в книгах и чужих судьбах, отец – в Третьем рейхе. Друг на друга их просто не хватило.
Рихард любил не отца, он любил свои страдания длиной в двадцать лет – согласитесь, не маленький кусок жизни, чтобы от него так просто отказаться. Не знаю, что имел в виду сын, когда сказал мне во время беседы:
– Знаешь, перед встречей со мной отец написал моей тете, которая должна была впервые сопроводить меня к нему в Шпандау в 1953 году, что он мог бы оградить нас от этих встреч, но лучше закалить нас сразу, меньше думать о нашей боли, и тогда это всё будет на пользу.
Он написал ей, мы, дети, должны сами увидеть и понять, что с нашим отцом связано «понятие Удачи и Неудачи великого Рока», и еще он сказал ей примерно так: «Если мои дети не увидят меня своими глазами, у них будет обо мне совершенно неверное представление. А я хотел бы, чтобы они думали обо мне не как о романтическом герое, и не как о сокрушенном, сознающем свою вину, кающемся, а как о том, кем я являюсь…»
Кем?
«Я был одним из вас» – в очередной раз вспомнилась мне надпись на могиле Бальдура. Даже после смерти он продолжал нести бессмыслицу.
Простившись с Рихардом, я подумала о том, что у меня точно будет тепловой удар и неплохо бы отлежаться где-нибудь в тени, хотя б того же Хофгартена, а лучше отмокнуть в прохладной ванне.
– Ну что, – обратилась я к Сергею, который тоже выглядел измотанным, – по гостиницам?
– Обернись, – шепнул Браверман.
– Вы просто… обязаны со мной… сегодня вечером… отужинать. – Рихард тяжело дышал – бегом, что ли, возвращался? – А завтра я… мог бы пригласить вас в Старую пинакотеку, где вы, как я понял… хотели бы побывать. Работа закончена…
Игнорируя Сергея и уж тем паче оператора, фон Ширах обращался ко мне.
Я посмотрела на Бравермана.
Он подавил смешок.
Я посмотрела на бордового Рихарда.
– Мы погуляем по Мюнхену, – сказал фон Ширах, – и если у тебя возникнут какие-то вопросы, я готов ответить на них в приватной беседе… То есть на не все… Но спрашивай…
– А еще он явно готов учить тебя китайскому, – бросил по-русски оператор.
Браверман снова хмыкнул.
