– Его. Как я и думал, – кивнул Рихард, – «Тень моего отца». Считаешь, это я сам придумал? Это придумали другие. Такие, как ты. Кстати, мой отец, которого ты так жаждешь видеть во мне, напоминаю, был нацистским преступником: милый, интеллигентный, любящий музыку. Но хуже всего, что он ни к кому не испытывал чувств. Я спасся, просто спас свою жизнь только благодаря тому, что много читал, что был самоучкой. Чтение спасло меня, чтение помогло мне расти – и в какой-то мере дистанцироваться. Я критически относился к отцу по мере взросления – всё больше и больше. Я читал его письма, встречался с ним в тюрьме и в какой-то момент понял, что знаю такие вещи, о которых он знать не мог.
– Простите, но вы сейчас это придумали – про критическое отношение к отцу? – Я не придумала ничего лучше, как запрокинуть голову и посмотреть на часы с замершими фигурками. – Вы были от него без ума, как он был без ума от Гитлера. И гордились им. Вероятно, вы продолжаете им гордиться, даже если сами не хотите этого. Разве не так? Я ошибаюсь?
Фон Ширах хмыкнул.
У меня уже шея затекла смотреть на «глюкеншпиль», но встречаться глазами с Рихардом не хотелось. И тут совсем рядом я услышала его спокойный голос – прямо над своим ухом:
– Вопрос о том, горжусь ли я отцом, неуместен. Я не могу гордиться тем, кто разрушил нашу жизнь, из-за кого мы попали в практически безвыходную ситуацию, которую смогли преодолеть только благодаря упорству, хладнокровию, чувству юмора. Нам не нужны были все эти лишения. Вполне можно было бы обойтись без них. Если хочешь знать, как я на самом деле воспринимаю его, – то, скорее, как некую разрушительную силу, которая жестоко вмешалась в мою жизнь – вмешалась просто самим фактом своего существования. Вполне возможно, что, не будь ее, этой силы, я жил бы несколько по-другому. К счастью, я нашел опору в школе, в учебе, в чтении, мне была предоставлена возможность получить университетское образование в Мюнхене, я учился в Китае. Накопленные знания помогли мне высвободиться из пут национал-социалистической истории моего отца…
Я вспомнила: когда Рихард собирался подписать мне книгу, он открыл ее на какой-то странице и ткнул пальцем в маленькую фотографию. Снимок был сделан сбоку, даже, можно сказать, из-за спины мальчика лет десяти в коротких штанишках, который, подперев раскрытую книгу тощими коленками, сидел на крыше, за которой открывался вид на озеро. Это была очень трогательная и явно не постановочная фотография. Одинокий ребенок с книгой.
Я, наконец, закончила изучать Новую ратушу, которую теперь могла бы нарисовать с закрытыми глазами, и двинулась к Мариинской колонне.
– Послушай меня, остановись, перестань же ходить! – потребовал Рихард резко.
Остановилась. Я была на взводе оттого, что больше не владела ситуацией, и, желая скрыть свой испуг, была чуть более агрессивна и напряжена.
Но фон Шираха словно подменили. Он аккуратно, двумя пальцами взял непослушную прядь моих волос, которая выбилась из хвоста, и положил ее мне за ухо, наклонил голову на бок, словно любуясь. Он вздохнул и по-учительски поднял кверху полный указательный палец прямо перед моим носом, так, что подушечкой его почти касался его кончика, и тихо зашептал:
– Я сейчас не хочу никого обидеть. Но ты должна знать, понимать, что победителю, которому ведом только успех, не нужно учиться чему-то новому. Побежденный же вынужден постоянно искать причины своего поражения. Мы потерпели поражение в сорок пятом, полное поражение во всех смыслах, в том числе духовное поражение. Мы потеряли невероятно много. Около 80% городов было разрушено, в том числе Мюнхен. Но это одновременно означало для нас и оздоровление. Мы, побежденные, всегда на шаг опережали победителя. Я могу привести множество примеров, которые свидетельствуют о том, что по многим вопросам мы оказались впереди такой страны, как Англия. Англичане демонтировали у нас массу заводов и фабрик. В результате у них оказалось устаревшее оборудование, а мы попросту были вынуждены использовать новую технику. Я считаю, что поражение, равно как и тюрьма, несут в себе некий потенциал осознания и познания. И мы сумели его использовать. Вряд ли найдется еще хоть одна такая страна, которая смогла извлечь столько уроков из своих ошибок и заблуждений. Мы гордимся тем, я повторюсь, что приложили все возможные усилия для того, чтобы хоть как-то исправить то, что творили раньше с другими народами, творили… с твоей страной…
– Вот только… извиняться сейчас не надо, – ответила я, подавленная тем, как Рихард бесцеремонно нарушает мое личное пространство. Он это почувствовал и отошел на шаг в сторону, замерев мрачной тенью посреди площади.
– Я и не чувствую себя виноватым. – Могу поспорить, сказав это, он криво улыбнулся.
– И я не считаю вас таковым. – Это была истинная правда.
Фон Ширах, опершись спиной на фонарный столб, уныло окинул взглядом Мариенплац, звучащую десятками счастливых голосов. Он молчал почти минуту – и его молчание тоже меня напрягало. Наконец сказал:
– Я хочу донести до тебя одну вещь. Это даже не совет – пожелание. Прошу, никогда не спеши делать выводы – дай себе и другому время.
– Не понимаю, при чем тут это, – сказала я и, наконец, взглянула на него прямо. Рихард мягко, снисходительно улыбнулся и, вытянув руку, коснулся моего плеча. Я дернулась было в сторону, но это был такой простой и естественный жест, без всякого подтекста – просто легкое касание.
Он хмыкнул и убрал руку:
– Думаешь, я не заметил, как ты среагировала на то, что я отказался читать мемуары своего отца?
– Я никак не среагировала и ничего не сказала.
– Сказала, только не произнесла вслух. – Ну вот опять он начал сыпать книжными фразами. – Я видел, что происходило с твоим лицом в тот момент. Да брось, я всё понимаю. Ты решила, что я как он. На самом деле, я не так уж виноват. Хочешь верь, хочешь нет, но я правда формулировал собственные обвинения против отца – перед тем как его выпустили из тюрьмы, я уже кое-что для себя внутренне понимал: не такой уж я был ослепленный дурак, чтобы надеяться, что это будет тот человек, которого мы себе намечтали. Разочарование было неизбежно. И когда после выхода его из Шпандау лепестками засохших цветов рассыпался тот образ, который мы себе нарисовали, я уже готов был осудить его. Я вошел в комнату. Он – с газетой в кресле. Такой же спокойный, равнодушный и вежливый, как всегда. И вдруг я понял, что он уже понес свое наказание, и теперь мне надо проявлять определенное понимание, определенное милосердие. Понял, что не стоит проводить еще один процесс, теперь уже семейный, над человеком, который провел больше двадцати одного года в одиночной камере, подчас в довольно тяжелых условиях. И, подумал я, этот человек должен иметь право хотя бы надеяться на то, что его не будут судить еще раз – не будет судить собственный сын.
– Но… Вы же отказались читать мемуары отца, когда были ему так нужны! – зачем-то ответила я, снова почувствовав прилив странной жалости к Бальдуру.
– Не так уж и нужен… – Фон Ширах печально улыбнулся. – Если он ни разу не задал мне ни одного вопроса обо мне, моей жизни. Но мы нашли определенное решение. Мемуары, которые написал отец, несколько недель подряд публиковал известный журнал «Штерн», так что этот вопрос, в общем-то, разрешился мирно, но отец затаил обиду. Я сам страдал, но понимал, что если я еще буду рядом с ним, то растворюсь в нем, потому что он сам был нерастворимым. Я не такой. Я проигрываю ему во всем. Даже сейчас ты видишь его во мне – его, мать, деда. Вот кто стоит с тобой на Мариенплац сейчас?
