Мне казалось, что Рудольф Хёсс – садист, психически больной человек, как большинство из тех, кто занимался созданием и внедрением механизмов массового уничтожения людей. Казалось, обсуждать тут и вовсе нечего. Но, изучив его биографию, вынуждена констатировать, что человек этот не был столь патологичен – и вот это ужасает по-настоящему.
«А вы, по-вашему, садист?» – «Нет, за всё время, что я был комендантом, я ни разу не ударил ни одного заключенного. Когда я узнавал, что какой-то охранник обращается с заключенными слишком жестоко, я пытался заменить его другим охранником»
80. И тем страшнее история этого тихого человека со спокойным лицом, без эмоций, четко, как механизм, выполнявшего свою работу. В связи с этим поражает и автобиография Хёсса, которую он написал в польской тюрьме и закончил незадолго до собственной казни.
«Удушение газом проводилось в штрафных изоляторах блока 11. Я сам наблюдал за убийством, надев противогаз. Смерть в переполненных камерах наступала тотчас же после вбрасывания. Краткий, сдавленный крик – и всё кончалось. Первое удушение людей газом не сразу дошло до моего сознания, возможно, я был слишком сильно впечатлен всем процессом. Более глубокий след в моей памяти оставило происшедшее вскоре после этого удушение 900 русских в старом крематории, поскольку использование блока 11 требовало соблюдения слишком многих условий. Во время разгрузки были просто сделаны многочисленные дыры в земле и в бетонной крыше морга. Русские должны были раздеться в прихожей, а затем они совершенно спокойно шли в морг, ведь им сказали, что у них будут уничтожать вшей. В морге поместился как раз весь транспорт. Двери закрыли, и газ был всыпан через отверстия. Как долго продолжалось убийство, я не знаю. Но долгое время еще был слышен шум. При вбрасывании некоторые крикнули ”Газ!“, раздался громкий рев, а в обе двери изнутри стали ломиться. Но они выдержали натиск.
Лишь спустя несколько часов двери открыли и помещение проветрили. Тут я впервые увидел массу удушенных газом. Меня охватило неприятное чувство, даже ужас, хотя смерть от газа я представлял более страшной. Снова и снова я представлял муки удушаемых. Впрочем, трупы не имели каких-либо следов судорог. Как объяснили мне врачи, синильная кислота парализует легкие, но ее действие было настолько быстрым и сильным, что это не вызвало проявлений удушья, как это бывает при удушении, например, светильным газом или путем лишения воздуха. Об убийстве самих русских военнопленных я тогда не думал. Мне приказали, я должен был выполнить приказ. Должен признаться, что меня это удушение газом успокоило, поскольку вскоре предвиделось начало массового уничтожения евреев, но ни Эйхман, ни я не имели представления о способах убийства ожидавшихся масс. Наверное, с помощью газа, но какого именно газа и как его использовать? А теперь мы открыли и газ, и способ. Я всегда боялся расстрелов, когда думал о массах, о женщинах и детях. Я уже отдал много приказов об экзекуциях, о групповых расстрелах, исходивших от РФСС или РСХА. Но теперь я успокоился: все мы будем избавлены от кровавых бань, да и жертвы до последнего момента будут испытывать щадящее обращение»
81.
Я понимаю, отчего к коменданту Освенцима было приковано внимание тысяч людей во время Нюрнбергского процесса и суда, состоявшегося в Польше: все пытались понять, человек ли он в принципе, нормален ли он? Рудольф Хёсс не мучил в детстве кошек, не препарировал жаб и не подвергался избиениям – не было чего-то жуткого и шокирующего, что могло бы объяснить его деяния. Родители Хёсса, люди фанатично религиозные, сына не били, не истязали, не делали вроде бы ничего, что могло сильно «подвинуть» его психику, мечтали, чтобы в будущем он стал католическим священником. Хотя… всё же был момент, на который, мне кажется, важно обратить внимание.
«В тринадцать лет я пережил событие, которое могу обозначить как первую брешь в своем прочном религиозном мировоззрении. Во время обычной потасовки по дороге в спортзал я нечаянно столкнул с лестницы одноклассника. Он сломал лодыжку. В течение многих лет сотни школьников, в том числе и я несколько раз, падали с этой лестницы без серьезных повреждений. Но вот этому крупно не повезло. Я был наказан двумя часами карцера. Это было в субботу, в первой половине дня. После обеда я, как обычно в этот день недели, пошел на исповедь и честно поведал священнику и об этом случае тоже. Но дома я ничего не рассказал, чтобы не портить родителям воскресенье. Они должны были всё узнать от меня утром в понедельник. Вечером мой духовник, хороший приятель отца, был у нас в гостях. Но следующее утро отец сурово расспросил меня об этом происшествии и наказал меня за то, что я не рассказал обо всём сразу. Я был буквально потрясен – не наказанием, а вероломством своего духовника. Ведь нас всегда учили, что даже тайна тягчайшего преступления, доверенная священнику на святой исповеди, не может быть предана огласке. А здесь священник, которому я всецело доверял, который был моим духовником и наизусть знал все мои грехи вплоть до самого мелкого, нарушал тайну исповеди по такому пустяковому поводу! Рассказать отцу о происшествии в гимназии мог только он»
82.
Райнер Хёсс, внук коменданта, прокомментировал эти строки автобиографии деда так: «Он пишет, что не хотел быть священником, потому что церковь предала его. При этом не говорит, в чем заключалось это предательство. Сейчас появляются предположения, что речь могла идти о сексуальных домогательствах со стороны одного из священников. Но это просто модная сегодня тема». (Здесь Хёсс очевидно намекает на историю с сыном Мартина Бормана, священником, которого обвиняли в педофилии.)
Разочарование в церкви Рудольфа Хёсса только росло. Когда ему было шестнадцать лет, он добровольцем сражался в Палестине и Ираке против англичан. Хёсс признавался, что во время службы он видел «много дурных вещей», которые творила католическая церковь, что, собственно, и вызвало у него полное отторжение религии. При этом Хёсс в беседе с тюремным психиатром Леоном Голденсоном отказался дать ответ, какая конкретно ситуация заставила его окончательно порвать с церковью, дав лишь понять, что речь шла о средствах, которые собирала церковь, и о том, как ими распоряжалась.
Райнер Хёсс прокомментировал это так: «Шофер деда Лео рассказывал, что мой дед вышел из церкви. Но в Интернете я прочитал, что он позднее вновь обратился в веру. Хотя Лео, который присутствовал при казни, сказал, что в последние минуты дед не обращался к Богу».
Сам Рудольф Хёсс на вопрос о вере, заданный ему в Нюрнберге в 1946 году Леоном Голденсоном, ответил так: «Я покинул церковь в 1922 году, а моя жена – в 1935-м… Сказать, что я стремлюсь к религии, было бы чересчур. Но сейчас, когда я знаю, что моя жизнь закончена, я хочу обрести внутренний покой. Я сейчас хочу понять, было ли неправильным то, что я совершил в своей жизни – не только в Аушвице, но и до этого»
83.
