Райнер продолжал:
– В доме родителей не было никаких документов, из которых я мог бы что-нибудь узнать. Первую достоверную информацию я получил от Лео, водителя моего деда, когда мы были у него в гостях. С того момента я поддерживал связь только с ним. Поначалу я не мог ему поверить. И только через много лет после его смерти выяснилось, что всё, что он рассказывал, это истинная правда, – появились документы, исследования историков. Для меня всё это было шоком. Вот так я узнал, кто такой был Хёсс.
– Подожди, но ведь твой дед – фигура достаточно известная, печально известная.
– Не поверишь… – Хёсс подтолкнул ко мне пальцем пачку сигарет. – Я сам искал правду очень долго, многие годы… Это сейчас можно найти всё что угодно и кого… кого угодно. А послевоенная Германия звенела своим молчанием – даже, я бы сказал, коллективным умолчанием.
Он щелкнул перед моим носом зажигалкой, я затянулась, а Райнер глубоко вздохнул, словно наслаждаясь запахом сигареты, и заботливо придвинул ко мне пепельницу. Может, подсознательно искал во мне временного союзника?
Подавив кашель – тяжелый дым клубился где-то у меня внутри и щекотал гортань, – я спросила:
– Райнер, а как ты в таком случае искал информацию о деде?
– Первое, что я прочитал на эту тему, была книга Лангбайна «Люди Освенцима», она была у нас дома. Вторая книга называлась «Комендант Освенцима», ее написал Брошат. Интернета тогда еще не было. Дополнительную информацию найти было очень сложно. Были только эти две книги. Затем, намного позднее, вышла на экраны серия передач Би-би-си, и еще один фильм, который назывался «История одной немецкой семьи». Других источников информации о Хёссе попросту не было. Я искал в мюнхенском архиве, но ничего о моем деде не нашел. Даже фотографий. В Интернете сейчас можно найти пару-тройку фотографий, в том числе казни. Есть еще один снимок, где у него разбито лицо – кровь из носа. И только в середине 90-х появился знаменитый дневник Хёкера, где тоже есть несколько снимков деда с Менгеле и другими. Больше о нем никакой информации не было. То есть негде было искать. Я читал статью о нем в «Шпигеле». И я решил провести свое расследование. Один из моих знакомых, журналист, очень помог мне в сборе дополнительной информации. Сам я куда только ни обращался – никто мне не отвечал.
– Вообще такая инициатива бывает наказуема, – заметила я. – Ты слышал про Беате Ниман?
– Ниман? – удивился Райнер, видимо, перебирая в уме все знакомые фамилии. – Ниман-Ниман-Ниман… Нет, не помню такой фамилии.
– А фамилия Заттлер знакома тебе? – поинтересовалась я.
– Как будто да… Это случайно не связано с гестапо?
– В точку. Шеф гестапо в Белграде. Итогом его деятельности стала гибель полумиллиона человек – раз в пять меньше, чем твой дед, но тем не менее…
– И что с Заттлером? – заинтересовался Райнер.
– Ничего особенного. – Я сделала вид, что не замечаю его повышенного интереса. – Просто Беате Ниман, пожилая фрау, десятки лет своей жизни посвятила тому, чтобы узнать, за что ее отца после войны арестовали и содержали двадцать пять лет, до самой смерти, в тюрьмах ГДР. Она, как ты понимаешь, мечтала увидеть его, устроилась из-за этого волонтером в тюрьму, общалась с заключенными… Когда Заттлер умер, Беате решила заняться его реабилитацией, обвиняя власти в том, что они десятилетия держали в тюрьме невиновного человека.
– И почему она считала, что он невиновен? – Хёсс закурил снова.
– Как и в твоем случае, все документы были засекречены. И семья выступала на стороне отца: мать и старшие сестры Беате говорили ей, что отец – жертва несправедливости властей. Что дом, которым завладела семья Заттлеров, – тому доказательство. Мол, отец спас от преследований гестапо фрау Леон, еврейскую женщину, которая со всей любовью в благодарность завещала ему дом…
– Поступок, – кивнул Райнер.
– Ну да, – согласилась я. – И Беате Ниман решила проследить судьбу счастливо спасенной фрау Леон. Обратилась в ведомство по реституции и узнала, что отец ее не просто шантажировал фрау Леон – он дал этой женщине расписку, что если она продаст дом по копеечной цене, то он ее не депортирует. Через четырнадцать дней после продажи дома женщину депортировали сначала в Терезиенштадт, потом в Освенцим, где она была убита.
Хёсс громко охнул.
Я продолжала:
– А мать и старшие сестры просто врали Беате о том, какой отец прекрасный человек, – ясно, что они во всём его поддерживали. Ну а потом клубок стал постепенно распутываться, и Беате узнала, что невиновный отец угробил полмиллиона человек. Такая вот история. Кстати, она знакома с Никласом Франком.
– Да? – на упоминание имени Франка Райнер, я заметила, всегда реагировал по-особому, казалось, даже несколько расслаблялся, успокаивался.
Из истории Беате Ниман: «О выходе книги Никласа Франка об отце я узнала из статьи в “Штерне”. Тогда я сказала себе, что меня это не касается. Мой отец невиновен, его нельзя сравнивать с такими преступниками, как Франк. Саму книгу я прочитала всего лишь лет пять-шесть назад. Книгу о его матери я тоже читала, я была на ее презентации, здесь, в Еврейском музее в Берлине. Я очень ждала выхода этой книги. Мы очень хорошо поговорили с Никласом Франком, мне пришлась по душе его аргументация, понравилась его серьезность и откровенность. Но сама книга вызвала во мне некое отторжение, как, впрочем, и его книга об отце, о сведении счетов с отцом. Я не жила с отцом и не уверена, что смогла бы столь открыто высказать свое мнение. Обе книги меня испугали беспощадной прямотой. Но я понимаю, что по-другому написать он не мог. И не мне судить его».
Хёсс молча курил. После долгой паузы спросил:
– И как она сейчас?
– Ничего, – ответила я спокойно, – ходит в школу к внукам и рассказывает о том, почему нацизм это плохо. Как-то так…
– Это она правильно делает, – задумчиво кивнул Хёсс, видимо, решая что-то для себя. Не давая ему провалиться в раздумья, я поинтересовалась:
– Райнер, вот Беате Ниман поначалу была шокирована открытиями – она рассказывала, что даже тяжело заболела, после того как узнала, кем был ее отец. Как происходило твое погружение в жизнь деда? Понятно, что материалов было немного. Но из того, что ты видел, что-то поразило?
Хёсс долго не раздумывал:
– У меня волосы вставали дыбом, когда я прочитал у Брошата в книге, что после ареста в Польше с дедом обращались по-человечески. А ведь это были те люди, которых он уничтожал, те люди, которых он подвергал страшным мучениям. Я не мог этого представить.
Заканчивая автобиографию, за полтора месяца до собственной казни, дед Райнера написал:
«Никогда я не согласился бы на самовыражение, на раскрытие моего тайного ”Я“, если бы здесь меня не встретили с разоружающей человечностью, с пониманием, которого я ни в коем случае не мог ожидать. Благодаря этому человеческому пониманию я приложил все усилия к тому, чтобы, насколько это возможно, вскрыть суть дела. Но я прошу при использовании этих записок не предавать гласности всего, что касается моей жены, моей семьи и моих душевных порывов, моего внутреннего отчаяния.
