Как-то раз одна женщина приблизилась ко мне во время шествия в камеру и прошептала мне, показывая на четверых детей, которые послушно держались за руки, поддерживая самого маленького, чтобы он не споткнулся на неровной земле: ”Как же вы сможете убить этих прекрасных, милых детей? Неужели у вас нет сердца?“ А один старик по пути в камеру прошептал мне: ”Германия жестоко поплатится за это массовое убийство евреев“. При этом его глаза пылали ненавистью. Затем он отважно вошел в газовую камеру, не обращая внимания на других. Мне вспоминается одна молодая женщина, которая усердно помогала раздеваться маленьким детям и старухам, быстро переходя от одного человека к другому. При сортировке у нее было двое маленьких детей, она запомнилась мне тогда своей оживленной возней и внешностью. Она совершенно не была похожа на еврейку. Сейчас детей у нее уже не было. Она до конца оставалась среди еще не раздевшихся женщин с детьми, ласково говорила с ними, успокаивала детей. В камеру она вошла с последними людьми. В дверях она остановилась и сказала: ”Я с самого начала знала, что в Освенцим нас везут, чтобы задушить газом, я отошла при сортировке от пригодных к работе и взяла с собой двух детей. Я хотела всё это увидеть и пережить. Надеюсь, это произойдет быстро. Будьте здоровы!“»
91.
Еще в Нюрнберге, во время главного судебного процесса над нацистскими преступниками, Хёсс вызывал любопытство у многих – начиная с тех, кто находился на скамье подсудимых, до судей, адвокатов и, разумеется, тюремных психологов и психотерапевтов. Всматриваясь в его ничем не примечательное лицо с крупными чертами, невыразительное, непривлекательное, окружающие пытались отметить любую странность, которая позволила бы записать коменданта Аушвица в ненормальные. Никаких видимых проявлений не было. Более того, этот человек казался нормальнее многих других.
«В 1963 году философ Ханна Арендт написала книгу
92, ставшую классикой… Самое поразительное свидетельство Арендт о суде над Эйхманом – то, что он казался совершенно обычным человеком: ”Полдюжины психиатров признали его нормальным“. ”Во всяком случае, куда более нормальным, чем был я после того, как с ним побеседовал! – воскликнул один из них…“
Размышления о судебном процессе над Эйхманом привели Арендт к ее знаменитому выводу: ”Проблема с Эйхманом заключалась именно в том, что таких, как он, было много, и многие не были ни извращенцами, ни садистами – они были и есть ужасно и ужасающе нормальные“»
93.
Рудольф Хёсс был «ужасающе нормальным». В одном лишь источнике я увидела отсылку к тому, что он нормален, но не вполне – тюремный психолог Густав Гилберт отмечал, что Хёсс был апатичен, что «даже перспектива оказаться на виселице, похоже, не слишком его волновала. Общее впечатление об этом человеке таково: он психически вменяем, однако обнаруживает апатию шизоидного типа, бесчувственность и явный недостаток чуткости, почти такой же, какой типичен для больных, страдающих шизофренией»
94.
Густав Гилберт очень скрупулезно записывал реакции скамейки подсудимых – в том числе на то, как они отреагировали на показания коменданта Освенцима: «Во время приема пищи во всех отсеках царила гнетущая тишина, каждый из обвиняемых сидел в своем углу, вопреки сложившейся традиции не воспользовавшись моим присутствием для начала общей беседы»
95.
Вот как, по словам Гилберта, отреагировал на «выступление» Хёсса в Нюрнберге 15 апреля 1946 года Ганс Франк, генерал-губернатор Польши, отец уже знакомого вам Никласа Франка: «Это была низшая точка процесса – слышать, как кто-то хладнокровно заявляет о том, что отправил на тот свет два с половиной миллиона людей. Об этом люди будут говорить и через тысячу лет…»
96
Даже Герману Герингу, первому нацистскому преступнику на скамье подсудимых, пришлось признать, что происходящее в Освенциме было чудовищным преступлением: «Нет, нет, это ничего общего с верностью [фюреру. – Т.Ф.] не имеет! Хёсс вполне мог попроситься на другую должность или… – Геринг раздумывал. – Разумеется, в этом случае исполнение поручили бы кому-нибудь еще»
97.
«Риббентроп, обхватив голову руками, продолжал шепотом повторять:
– В 41-м! В 41-м! В 41-м! Боже мой! Неужели Хёсс действительно назвал 1941 год?» [О том, когда началось массовое истребление. – Т.Ф.]
98.
– А моего отца это всё не пугало… – Райнер Хёсс выглядел несколько измученным – должно быть, дело в жаре. Да и тема для беседы не из легких. – Он преспокойно, как и другие дети деда, жил в Освенциме, видел всё, что там творилось, и всем был доволен. Заключенные прислуживали ему, выполняли любой каприз, разбивали вокруг дома клумбы и сады… Конечно, после войны отцу было трудно смириться с тем, что он больше не сын человека, занимавшего не последнее место в иерархии Третьего рейха…
– Значит, получается, что после войны нацизм не умер?
– Был жив в таких людях, как мой отец, Ханс-Рудольф Хёсс. – ответил Райнер. – Он занимался продажами продукции одного крупного концерна, дослужился до начальника отдела. Нужно сказать, что у него на работе тоже была группировка из правых. В нее входили, например, бывшие офицеры бундесвера, разжалованные из-за ненадлежащего отношения к подчиненным, то бишь солдатам. Помню, там был один пожилой человек, кстати, много зарабатывал, часто рассказывал отцу, как служил в охране в одном из концлагерей. Короче, это была группа с совершенно определенными взглядами. Причем, стоит заметить, это была шведская фирма. В Швеции, в общем, всегда подходили весьма либерально к таким вопросам. Часто они организовывали встречи в Штутгарте, там присутствовала и вся атрибутика – свастики и тому подобное. Для него было очень важно, что окружающие подумают о нем. Что думают о нас – на это ему было наплевать. А для него символами успеха были белая рубашка, накрахмаленный воротничок, и не дай бог кто посмеет прикоснуться к нему! Отец всегда считал себя лучше других. Физический труд был не для него.
– Любопытно, а как он относился к церкви? Всё-таки его предки, даже Рудольф Хёсс, в детстве, были ревностными католиками. Да и тебя отец сдал в интернат при церкви. Это что-то значит?
Райнер развеселился, впрочем, было видно, что это нервное проявление:
– Думаешь, что мой отец днями и ночами пропадал в церкви? Наоборот. Он ненавидел церковь. Для него церковь, попы, как он говорил, были главным виновником того, что его отца повесили. «Они предали забвению моего отца», – так он жаловался. С чего вдруг? Почему? Я никогда не понимал. Но ответ на твой вопрос о том, был ли мой отец религиозен, лежит на поверхности.
