Райнер вздохнул – я думала, сейчас снова захочет закурить. Нет. Он сказал:
– Я уже устал читать, в каких позициях меня будут распинать, сжигать и вешать. Я устал перехватывать анонимки под дверью – под любой дверью, где бы я ни жил, – чтобы мои дети не узнали, что хотят сделать с ними тоже. Жена всё знает, она переживает ужасно, но я лишний раз стараюсь не ставить ее в известность.
– Мне казалось, они должны были бы действовать умнее, мягче, посулами и всё такое…
– Было. – Хёсс вздохнул. – И сейчас бывает. Под другими именами, всякими разными способами, через новых людей они возникают и предлагают всякие заманчивые вещи. Конечно, ты видишь, что я не богат. Но связаться с ними, воспользоваться их милостью – это всё равно что продаться. И тогда выхода не будет никакого.
– Можно подумать, он у тебя сейчас есть.
– Бороться, – сказал Хёсс.
Я присела на корточки перед клеткой. Я смотрела на черного кролика с красным глазом и думала о том, что только что сказал Хёсс: в это невозможно поверить. Разве так бывает? С другой стороны – очевидно, что он не врет, не рисуется, не драматизирует, – он просто констатирует факт. К тому же я знаю историю Гудрун Гиммлер – дочери Генриха Гиммлера, которая, несмотря на почтенный возраст, по сей день продолжает дело отца: держит кассу взаимопомощи для бывших эсэсовцев, занимается их реабилитацией, возглавляет подпольную организацию «Негласная помощь».
Я поудобнее уселась на деревянный настил балкона перед кроликом и стала тупо совать пальцы в клетку – укусит или нет? Вроде они не плотоядные. Хотя этот чернявый и красноглазый выглядел истинным убийцей.
– У меня к тебе два вопроса, – обратилась я к кролику, – имеют ли шведские ребята Райнера отношение к Гудрун Гиммлер? И мне не ясно, при чем здесь история с Яд Вашем?
– Ты с кем? С кроликом? – Райнер даже не обернулся. – Мои дети, особенно младшие, обожают его, тоже, вот так, как ты, садятся и болтают с ним. Паскаль его очень любит. Я могу их выпустить даже, но они сожрут все цветы. А еще сын любит сибирских мышей с длинными хвостами… Кстати, мне показалось, или ты сказала «Гиммлер»?
– Мне интересно, связаны ли как-то твои неонацисты и ее «Негласная помощь»? Ну, может, она и швейцарские банкиры – звенья одной цепи или что-то в этом роде…
– Думаю, они не связаны между собой. – Хёсс говорил уверенно и спокойно. – Я слышал о Гудрун, но «Негласная помощь», судя по всему, не имеет отношения к швейцарскому проекту. Потому что те, старики, в основном, как я знаю, помогают друг другу, ведь у Гиммлер некое сообщество взаимопомощи ветеранам СС: они и вспоминают о прошлом, сидя за столом, на скатерти которого вышита свастика, а эти банкиры – они по полной вкладываются в неонацистское движение, распространяя идеологию среди молодежи. К тому же идеология – это номер два. Номер один – это бизнес, за который они могут убить…
– А что с Яд Вашем? Чем закончилась эта история?
– Ничем. Ничем, кроме проблем.
– Из-за израильтян? Их реакции? – Я села рядом с Райнером, за столик, но курить не стала.
– Нет-нет. Просто много шума из-за вещей деда. Некоторые покупатели, включая желающих из Швейцарии, готовы были заплатить мне дикие деньги за них. Безумные. А я решил отдать вещи израильтянам. И тут в прессе поднялся шум, что я такой вот негодяй и свинья, и тот самый мой, с позволения сказать, почитатель из Швейцарии разозлился, – они решили, что я делаю это им назло, пытаюсь передать вещи деда, чтобы они их не заполучили. Это, разумеется, так, но мне не хотелось афишировать… В общем, как я говорил, теперь вещи в банковской ячейке – дома я их хранить не могу. Это опасно очень. Уже были попытки проникнуть ко мне, уже искали их. Не в этом доме – в предыдущем.
Райнер Хёсс сидел посреди комнаты – в квартире он не курил, и в первые минуты ему очевидно было дискомфортно. Он оседлал стул, поставив его спинкой вперед. Правой рукой он теребил пуговицу рубашки, которую застегнул, оставив распахнутым лишь воротник. Из-под него торчала белая спортивная майка. Только что, с паузами и корректировками, мы записали историю про Швейцарию и неонацистов. Анна-Мария сидела рядом и по-немецки подсказывала Райнеру «смягчающие синонимы».
И теперь мы вернулись к вопросу его противостояния неонацистам.
– Противостою ли я им идеологически? – начал Райнер. – Сама посуди: дед мой – он преступник, и ему еще повезло, что он так легко отделался – его всего лишь повесили. Я уже много раз говорил, скажу еще раз, хотя знаю, что опять вызову гневные отклики. Если бы я жил тогда, то можно было бы сэкономить на веревке. Без сомнения. Я бы убил его своими руками. Потому что его злодеяния легли невыносимым грузом на семью, которая вынуждена нести это бремя. Может быть, моя задача, мой крест как раз и заключается в том, чтобы скинуть этот груз, чтобы моим детям это не доставило столько страданий, как мне. Я показываю им, что не имею ничего общего с этими людьми, неонацистами, и не хочу иметь, что я презираю то, что они делают. И что государство обязано говорить об этом не только на уроках истории, которые, кстати, постоянно сокращают, оно обязано говорить об этом со всеми. Ведь это наш народ, наша история, какая бы она ни была и по каким бы причинам всё это ни происходило. Но надо, чтобы все на сто процентов понимали, что и как происходило. Ну и, конечно, профилактика. Государство должно более жестко действовать, хотя бы в интересах своих собственных детей. Ведь для этих неонацистских типов нет ничего святого, они выясняют, где ты живешь, с кем общаешься, тем более сейчас это легко. Мы, разумеется, стараемся не облегчать им жизнь. Но, с другой стороны, тот факт, что у нас нет такой защиты, как у них, мешает нам выступать в полную силу. И я прячусь…
– Выглядит так, словно ты зовешь народ на баррикады, – заметила я, когда Хёсс выдохнул после своей эмоциональной речи.
– Один друг мой как-то сказал: «Это сегодня ты как бы представляешь сторону военных преступников в силу происхождения, а лет через десять тебя уже можно будет сравнивать со Штауффенбергом, организовавшим покушение на Гитлера». Ну это шутка, конечно. А если задуматься серьезно: что будет с этими людьми через десять лет? Как население, страна будет справляться с этим, а ведь следующая волна будет еще более радикальной?!
– Секунду, Райнер. – Он замер на стуле. – Правильно ли я понимаю? Во-первых, между «быть фюрером» и «быть Штауффенбергом» ты выбираешь…
– Штауффенберга, – ответил Хёсс.
– Но ты знаешь, как закончил Штауффенберг? – уточнила я осторожно, думая о том, что это довольно амбициозное заявление со стороны Райнера: значит ли это, что он постепенно втягивается в состояние войны с неонацистами и когда-нибудь выступит против них открыто, решив назвать некоторые имена?
– Лучше так, как Штауффенберг, – нервно рассмеялся Хёсс.
– И второе: ты, значит, полагаешь, что через десять лет радикальные настроения усилятся?
– Однозначно.
– И нацистская партия пройдет в парламент? – предположила я.
