– Думаю, ты лукавишь, – заметила я осторожно. – Ну неужели вообще никаких проблем из-за родства?
– Трудно поверить, да? – Катрин сделала глоток остывшего чая. – Нет, по мелочи что-то было, наверное. – Силясь вспомнить, она наморщила лоб. – За последние годы много чего изменилось, и я поняла, что от того, что я сменю фамилию, я не перестану быть родственницей Генриха Гиммлера. Чувства не переменятся с переменой фамилии, даже стань я Шмидт или Мюллер. Мне всё равно не избавиться от ощущения гадливости, что такой человек был в моей семье. Ощущение это появилось еще в детстве, когда я узнала от родителей правду. Но по-настоящему я испытала шок после того, как посмотрела по телевизору документальный фильм про Холокост, – это было, кажется, в 1978-м или 1979-м. Тут, наконец, до меня во всех красках дошло, за что конкретно был ответственен Генрих Гиммлер. И что он делал во времена нацизма. Сначала был полный ужас. А потом пришло понимание, что замалчивать мне перед самой собой это не надо, что нужно об этом читать… Кстати, когда я училась в школе, – вот видишь, я вспомнила! – кто-то из моих одноклассников спросил на уроке истории, когда мы обсуждали Третий рейх, Гитлера и Гиммлера: «Твоя фамилия Гиммлер! Как того человека, о котором пишут в учебнике. Ты имеешь какое-то к нему отношение? Он твой родственник?» Разумеется, я была в шоке, сильно растерялась, но собрала волю в кулак и всё-таки ответила: «Да, я имею к этому ужасному человеку отношение, да, он мой родственник». Помню, учительница тогда резко пресекла наше детское обсуждение, грозившее вылиться непонятно во что. Но это единственная ситуация, которую я могу вспомнить, когда люди вокруг меня были готовы вступать со мной в конфронтацию из-за фамилии. Да и то, можно ли брать эту ситуацию в расчет, учитывая, что мы были маленькими детьми? Единственная настоящая конфронтация из-за родства с Гиммлером происходит у меня внутри, ну или внутри семьи.
– Допустим, а в зрелом возрасте тоже ни разу не спросили тебя о фамилии?
– Ну… Помню, лишь раз, когда я приступила к новой работе, я встретила женщину, которая протянула мне руку для приветствия, а услышав мое имя, отдернула ее обратно. И, отдернув, сказала: «Ой, мне нужно быть с вами осторожнее!» Помню, через минуту ей сразу стало так стыдно: «Ой, простите меня, извините! Я не должна была говорить такие вещи!» Ну а я, конечно, задумалась о том, почему она так отреагировала, – значит, что-то было в ее семье? Может, нацисты их преследовали или убили кого-то? Не знаю. Никогда не пыталась ее спросить: мне казалось, что лезть в душу к кому бы то ни было – неловко. Но это была единственная реакция такого негативного толка – причем реакция на автомате, в первые секунды. Никогда такого, как ни странно, не повторялось, а с этой женщиной позже мы даже подружились.
– Ясно. Скажи, пожалуйста, ты правда приняла иудаизм? К примеру, очень дальний родственник Германа Геринга, Маттиас, живущий в Швейцарии, принял его и теперь правоверный иудей. В искренности его поступка – а мы с ним знакомы лично – я сомневаюсь, считая, что это, скорее, способ глумления над обществом и желание эпатировать людей. Ты – человек серьезный и основательный. Какие резоны были у тебя принять иудаизм, если это так? Муж? Его семья?
– Ой, нет, это утка, которая ходит по Интернету! Я сама об этом слышала несколько раз: пишут там, что я стала иудейкой, обсуждают это активно. Но я никогда и не думала принимать иудаизм! Хотя бы потому, что мой муж – не религиозный человек, и наша семья – мы тоже не религиозны. Много подобных баек гуляет не только про меня, но это не имеет никакого отношения к реальной ситуации! Так что нет, я неверующая.
– А ведь многие, как ты знаешь, ищут спасения в религии, – сказала я, – и для кого-то она – большое утешение. Чем спасаешь себя ты? В чем находишь способ отгородиться от прошлого, которое тебя так тревожит, от Гиммлера, от нацизма?
Катрин задумалась, заговорив после небольшой паузы:
– Думаю, спасает меня то, что я человек с позитивным мышлением, оптимист, который верит, что стакан всё-таки наполовину полон. Иногда, конечно, накатывает депрессия, особенно когда ты сидишь в архиве, читаешь документы, находишь много страшных для себя вещей. Я плачу порой – но это лишь способ выплеснуть из себя всё накопившееся. В целом я вообще человек очень позитивный. И это мое спасение. У меня много интересов, помимо копания в прошлом, – не думай, что я какая-то архивная крыса. Без всякой религии я сделала так, что страшная часть истории моей семьи всё-таки не пожрала меня, не сломала, не уничтожила. Я всегда слежу за этим – слежу, чтобы у меня было время на сына, на меня, мои интересы.
– Ну а теперь, если не возражаешь, давай немного о «страшной части истории твоей семьи»…
Катрин часто закивала и, как мне показалось, снова немного напряглась:
– Хочешь спросить о Гиммлере?
– Да, именно так.
Катрин продолжила:
– Многие до сих пор знают о нем поверхностно, что он был злом, что он делал что-то плохое, но что именно – не знают, не понимают масштабов его власти. Он ведь был вторым человеком…
– Слишком много вторых, – заметила я, – вторым человеком после Гитлера сначала был Рудольф Гесс, а потом рейхсмаршал Герман Геринг.
– Возможно, – легко согласилась собеседница, а я изумилась, откуда вдруг в ней такое странное желание приблизить Гиммлера к Гитлеру максимально.
– Кстати о Геринге. – Я отхлебнула остатки холодного кофе. – Когда говоришь о нем, как ни странно, не испытываешь того омерзения, какое появляется, когда говоришь о твоем двоюродном деде. Причем это даже в среде детей высокопоставленных нацистов. Гиммлер – это СС и концлагеря. И, разумеется, многие хотели бы, чтобы твой двоюродный дед оказался на Нюрнбергском процессе и понес заслуженное наказание. А перед этим имел возможность объяснить: как он сам понимал то, что творил?
– Ты имеешь в виду, какая у него была мотивация, чтобы уничтожить столько людей? – переспросила Катрин. – На мой взгляд, это самое трудное для понимания – что происходит в голове у преступника. Думаю, многие люди, большинство, отказываются входить в подробности истории в целом и Гиммлера в частности. Они считают, что попытаться понять – значит попытаться оправдать то, что он делал. Я считаю, что это эти вещи – понимание и оправдание – всё-таки нужно разделять. Мне вот безумно интересно было попытаться понять, что же было за мышление у человека такое, какова была мотивация, но при этом я не готова простить Гиммлера. Никогда. Но если тебе интересно, что о нем думаю я, то у меня лично сложилось впечатление, что Гиммлер был из тех, кто с самого начала и до самого конца считал необходимым исполнять свой долг. У него было очень крепкое солдатское мышление. Военное. Он понимал это для себя так: есть босс, который говорит мне, что следует делать. А я просто следую его приказам и делаю то, что должно быть сделано, пусть даже я выполняю очень грязную работу. Но ведь он не только следовал приказам, он развивал механизмы уничтожения, напитывая их собственными представлениями о том, как систему зла можно сделать более эффективной. Думаю, что этот план с убийством такого огромного количества евреев и других людей, которые не были согласны с нацистами, был для Гиммлера одной из составляющих идеологии. Но больше всего его интересовало продвижение на восток, и чем дальше, чем глубже на восток, до упора, тем лучше, невзирая на гибель миллионов людей. И не важно, что там с Восточной Европой, что там с Россией. И эта идея действительно его волновала. Ему нравилось приводить в движение миллионы людей, которые окружали его, ради утопической идеи Великого Германского рейха. Он был наполнен идеологией СС с ее псевдометодологией, с ее вознесением Германии безо всяких на то оснований. Эта идеология и стала причиной гибели и страданий миллионов, но Гиммлеру на это было наплевать.
