Ну конечно! Крестная дочь Гитлера Роземари Клауссен.
Пока Манфред Роммель взял очередную столь необходимую ему паузу, я расскажу вам коротко историю Роземари, основательницы христианской миссии, пожилой женщины, которую в том же 2010 году я нашла в доме престарелых под Нюрнбергом. Сначала я пыталась разыскать ее через миссию, но братья Роземари во Христе категорически отказывались давать ее контакты: мол, у нее был инсульт, она плоха и общается лишь на тему религии, а по другим поводам нечего ее беспокоить… Ну раз нет телефона – я наведалась в дом престарелых, в котором, как предполагалось, пожилая женщина восстанавливала силы после тяжелой болезни.
Солнце. Какие-то выселки. Белая пятиэтажка с балконами. На закрытой входной двери – кнопки с именами квартир. И рядом с одной из этих кнопок подпись от руки – Rosemarie Claussen. Пока я раздумывала, что делать дальше, входная стеклянная дверь открылась, и из здания вышла какая-то женщина. Я придержала дверь, не дав ей захлопнуться. Мысленно поблагодарив неизвестную женщину, я вошла внутрь.
Я стучалась в тонкую дверь из шпона на пустом этаже с длинным коридором – такие бывают в фильмах ужасов. Дверь приоткрылась, и я увидела лицо Роземари. Одна сторона ее рта напряженно улыбалась, другая – нет. Глаза ее, яркие, серо-голубые, смотрели на меня снизу вверх не без испуга и недоумения.
Что сказать человеку, к которому ты только что ворвался в дом престарелых? Сбивчиво и быстро я стала говорить Роземари, что я ее искала, что я готовлю документальный проект «Дети Третьего рейха», что братья во Христе оберегали ее настолько, что я не имела возможности даже позвонить ей, чтобы напроситься на встречу…
Потихоньку улыбка фрау Клауссен (которая через каждую мою фразу вставляла «о’кей») стала шире, а страх, застывший в ее глазах, стал постепенно таять. Рука, державшая ручку двери, ослабла.
– Входите, – сказала Роземари, распахнув дверь.
Произношение ее было чудовищным, и каждое ее слово требовало больших усилий: от нее самой – физических, от меня – умственных. Я изо всех сил пыталась воспринять на слух слова, с которыми Роземари не могла сладить, и делала понимающее лицо, в то время как мозг едва ли не дымился от страшных усилий, уходящих на расшифровку того набора звуков, которые предполагали какие-то смыслы.
Роземари, несмотря на возраст, болезнь и тяжелую походку (она прихрамывала, жалуясь на свои ноги), тем не менее выглядела крепкой женщиной. Она казалась симпатичной – особенно когда улыбалась. Фрау Клауссен усадила меня на диван в маленькой гостиной. В комнате еще было кресло, стул, два серванта с посудой за стеклом, на одном из которых поблескивала позолотой Звезда Давида, а также круглый деревянный столик, покрытый белой скатертью: на нем стараниями Роземари возникли чашки с блюдцами и дешевый пластиковый чайник, в котором она вскипятила воду.
– Я слышала вашу историю, – осторожно начала я, – про вашего отца и вашего крестного.
Роземари мягко кивнула.
– Вашим крестным ведь был Гитлер?
– Да, – согласилась она, позвякивая чашкой о блюдце. Эта женщина, родившаяся в 1934 году, была дочерью генерала, который сначала пользовался уважением фюрера, а потом утратил его. Роземари указывает свою дату рождения как 16 августа 1934 года – в этот самый день Германская республика была объявлена Третьим рейхом.
– Гитлер прилетел в Гамбург в тот день, когда я родилась. А отцу – такова работа, он был начальником полиции в Гамбурге, – нужно было встретить его на аэродроме. Мой отец был очень счастлив, и Гитлер спросил его: а чего ты такой счастливый? И отец сказал: потому что у меня родилась дочь, Роземари. И Гитлер сам предложил стать моим крестным… Так я не по своей воле получила вот такого знаменитого крестного.
Мы говорили с ней довольно долго. Но большую часть времени – о религии. Роземари упрямо скатывалась туда. Она спрашивала меня про Россию, про родных и близких, про войну и дедушек, которые ее прошли.
– Но они оба уже умерли, – растерянно сообщила я Роземари, которая вдруг встала передо мной на колени.
– Всё равно. Попроси от моего лица прощения у всех своих близких, родных и знакомых, скажи им, что я каюсь, что я прошу у них извинений за то, что сотворили с ними немцы.
Сказать, что я растерялась, – ничего не сказать. Ну как бы вы отнеслись к тому, что незнакомый пожилой человек встает перед вами на колени и просит прощения за всю германскую нацию и Вторую мировую войну? Это был ступор. Я поспешила поднять Роземари и уверила ее, что всё всем передам, лишь бы она уже села нормально в кресло, вытянув больные ноги, и принялась за чай.
– Тогда, – промямлила я, пытаясь стереть со своего лица печать шока, – мы тоже должны принести вам извинения… Ведь я знаю и продолжение вашей истории…
– Нет-нет, никто из вас ни в чем не виноват, – спокойно сказала Роземари, – я люблю русских, очень их люблю. А еще я люблю евреев, моя любимая нация, просто обожаю этих чудесных людей. – Клауссен кивнула на Звезду Давида.
Она говорила искренне, и не было возможности не поверить ей…
Роземари упорно настаивала на том, что мне надо побывать на ее проповедях и непременно повидаться с ее духовным другом пастором Дерреком, который изменит мою жизнь кардинально, хотя я не намекала, что жажду перемен. С большим трудом мне удалось «раскрутить» пожилую женщину на ее историю – очень простую, которую Роземари, как я поняла, часто рассказывает на своих проповедях. Она говорила почти примитивными фразами. И избегала имен, игнорируя любые мои расспросы относительно подробностей биографии ее отца. Из ее уст история звучала простым, хорошо отточенным штампом, который было невозможно преломить. Тем не менее это был очень искренний рассказ.
«Мой отец был назначен начальником полиции в Берлине в 1935 году и отвечал за безопасность фюрера на Олимпийских играх в 1936 году… Всё было просто замечательно. У нас был огромный дом, много слуг, огромный двор, где я резвилась со своими старшими братьями и играла отцом, когда он не был занят. Мать постоянно занималась нами… Всё резко оборвалось в 1937 году, когда Гитлеру донесли, что отец не просто лояльно относится к соседям-евреям, но и пытается помочь многим из них. По крайней мере так я знала от матери. А потом… это было в мае 1938 года, к отцу пришли из гестапо и предложили выбор: или ты умрешь, или мы отправим всю твою семью в концентрационный лагерь. Он выбрал смерть. Капсулу с ядом…»
Семью Роземари всё-таки тронули. Отобрали государственную виллу и всё, что можно было забрать. Мать Роземари осталась на улице с детьми (сыновья были от первого брака отца) и мыкалась по родным и знакомым, не имея угла. Тогда маленькая Роземари для себя поняла одно: раз крестный отец убил ее родного отца, нарушил их тихую и спокойную жизнь, значит, крестный, то есть Гитлер, достоин смерти.
Все боялись Краcной армии, Роземари тоже боялась, но в ней она видела тех, кто может покончить с Гитлером. А вышло так, что они чуть не покончили с ней самой.
«И в моих воспоминаниях этот страх, когда пришли русские… Я не знала, как пережить страх… эти чувства… эту боль… потому что то, что делали русские солдаты с немцами, было ужасно… Я после войны встретила женщину в Америке. И она сказала: ненавижу русских. Я спросила: почему? Она сказала: мне было тринадцать, когда пришли русские. И меня насиловали два дня подряд. Не могу забыть. И я сказала: я тоже не могу этого забыть… Страх перед русской армией глубоко врезался в мое сердце, а потому меня бросало в дрожь, когда я слышала русскую речь… Когда мы бежали на запад, в 1945 году, русские преследовали меня и мою семью… Так что после войны я ненавидела уже всех – и нацистов, и Красную армию – люто, так, как может ненавидеть подросток, со всей искренностью».
