А потом Роземари поведала свою трогательную историю обращения к Богу. И то, как спустя десятилетия после войны, содрогаясь от русской речи и отказавшись ездить навещать родственников в ГДР, услышала голос, который велел ей простить русских, простить нацистов, простить Гитлера. И она простила: «Бог сказал мне: Роземари! Если ты не можешь никого простить, то и я не смогу простить тебя… И я сказала. Хорошо, я прощу. Но никогда не поеду в Россию…»
И всё-таки она съездила в Россию, на Украину, побывала в бывших союзных республиках. И не раз. Со своими проповедями. Ведь Роземари – глава христианской миссии. Более того, она даже немного владеет русским – решила начать учить язык, от которого вздрагивала долгие десятилетия.
Я не знаю, в какой мере ее история правда, а в какой – вымысел, обратившийся в привычный штамп, которым она пользуется, чтобы донести до людей простую истину о том, что надо научиться прощать – всех и всегда.
Заканчивая историю Роземари, я должна сказать еще одну вещь, которая меня удивила. После показа трилогии «Дети Третьего рейха» по Первому каналу мне были крайне любопытны отзывы и профессиональных телекритиков, и обычных зрителей. Историю Роземари с ее шокирующей правдой о том, что Красная армия не была нежна в отношении немцев в Берлине, тяжело восприняли не только «те, кому за», но и молодое поколение зрителей. Те, кому под тридцать, в Интернете писали наивные и примитивные вещи вроде «Как она может такое говорить? Неужели мой замечательный дед Вася, милейший человек, о котором у меня самые нежные воспоминания, в Берлине кого-то убивал? Нет, такого точно не было». Ну, выходит, твой дед Вася не воевал, а всем шоколадки там дарил? Это была война. Это были измученные и истощенные морально и физически люди, у которых за четыре года Великой Отечественной погибли жены, родители, дети. И которые, наконец, дошли до Берлина… А убивать и насиловать – это личный выбор каждого: кто-то поступал так, кто-то иначе. В любом случае, судить не нам. Единственное, что мы можем сделать, – перестать себе врать и делить всё на черное и белое.
Вот такая история о крестной дочери дьявола. Вот такая история об ампуле с ядом, ненависти и прощении…
Мы оставили Манфреда Роммеля в кресле отдыхать после того, как он поведал нам свою историю последнего дня жизни его отца, гитлеровского генерал-фельдмаршала Эрвина Роммеля, который по приказу Гитлера – как когда-то отец Роземари – покончил с собой. После чая, дождавшись, когда Манфред проснется, мы продолжили съемку: Роммель снова казался бодрым и на вопросы старался отвечать развернуто. В частности, на вопрос о памятнике его отцу – не о том конкретном памятнике в Хайденхайме, а вообще об имени Роммеля в истории. Кем он был? Предатель для одних, герой для других и ненужный и нелепый персонаж для третьих, то есть для современных поколений немцев.
Манфред слушал мой вопрос молча, не двигаясь, – порой казалось, что он дремлет. Но нет – он заговорил сразу, как только прозвучали последние слова.
– Я всегда защищал имя своего отца, потому что я его сын, – я вообще из тех, кто больше любит заступаться, чем обвинять, ведь простые солдаты выполняют приказы. Гражданское население тоже повинуется режиму. Сейчас я живу в новом времени – времени, где очень просто быть демократом и радеть за человечество. А в Третьем рейхе стоило лишь заикнуться о том, что фюрер не прав, – и ты тут же подвергался или наказанию, или смерти. Если говорить о еврейском вопросе, то во времена Третьего рейха творились страшные вещи: людям промывали мозги в каждой газетной строке, и так вышло, что рядовых немцев мало волновало, что происходит с евреями. Мало кто мог выступить в защиту этих людей. Как-то моего отца спросил британский офицер, что, мол, вы думаете о том, что творят в Германии с евреями? Мой отец ответил: не мое дело, такова политика, а я всего лишь военный. И тут он был, думаю, не прав. Военные тоже должны нести ответственность. Конечно, отцу повезло, что он оказался на Западном фронте. Даже Черчилль восторгался моим отцом – не только его профессионализмом, но и человеческой порядочностью, потому что в Африке все вели себя достойно. Отец не считал нужным слепо повиноваться диким приказам Гитлера об уничтожении всего и вся. Были и другие люди, которые игнорировали такие приказы.
– Наверное, бессмысленно напрямую спрашивать вас об отношении к вашему отцу?
Роммель слабо улыбнулся.
– Отчего же? Я скажу… Я всегда любил его. Но это ничего общего не имеет с политической позицией. Время было такое, и при существующих обстоятельствах он хорошо справился. Я очень уважаю его. Будучи в очень сложной ситуации, он поступал правильно – не совершенно правильно, но в целом да. Я знал, что он никогда не требовал от других того, что не готов был сделать сам. Я им очень горжусь.
Манфред замолчал, пытаясь выровнять сбившееся дыхание.
– У истории нет сослагательного наклонения. Но если бы… он дожил до конца войны и оказался в Нюрнберге в 1945 году? При таком уважении союзников его вряд ли приговорили бы к смертной казни – может, лет десять дали, а может, и того меньше? – предположила я.
Глаза Роммеля блеснули через линзы очков. Такого вопроса он не ожидал, но сразу поспешил дать ответ:
– Я благодарен судьбе за то, что она уберегла его от судов. И от суда Гитлера, который грозил отцу, не прими он яд, и от Нюрнбергского процесса. Из этого ничего не вышло бы. Откажись он принять яд, с ним бы жестоко расправились. Попади на процесс в Нюрнберг, – кто знает? Виновных находили всегда… Так что я не желал бы, чтобы мой отец попал на какой-либо из этих судебных процессов. Нет, всё произошло так, как произошло. Так, как должно было произойти…
После съемки Роммель нашел в себе силы «погулять по дому» перед камерой. Дошел до дальнего угла гостиной, где у него был кабинет, и стал открывать папки и подшивки, в которых оказались современные и старые материалы о Третьем рейхе, а также приказы, подписанные рукой отца, его письма.
– Хочешь? – дрожащей рукой он протянул мне машинописную страничку с приказом за подписью Эрвина Роммеля.
– В смысле? – не поняла я.
– В смысле я дарю тебе… – И Манфред, без всякого сожаления протянул мне трясущейся рукой документ. – У меня их много…
Много. Уже много месяцев я пытаюсь разыскать этот старый замусоленный листок – некогда важную официальную бумагу. Даже предположить не могу, куда я его дела и как вообще могла потерять его. Мне очень жаль, настолько, что я порой снова и снова перерываю ящики стол, но обнаружить его никак не получается. Хотя верю, что он где-то здесь, со мной. Как верю в то, что Манфред и Лизелотте до сих пор сидят на скамейке и машут нам вслед. Солнце уже печет не так жарко, потому что дело к вечеру, и Манфред, кажется, дышит полной грудью.
«Здоровье бывшего мэра Штутгарта Манфреда Роммеля значительно ухудшилось. По информации «Штутгарт Цайтунг», 84-летний Роммель вследствие падения попал в больницу. Роммель страдает болезнью Паркинсона последние 17 лет и почти всё время прикован к инвалидному креслу…»
155
