Еще в школе я был по обмену учениками в Шотландии. Основателем нашего интерната был Курт Хан, еврей. В 1933 году нацисты его арестовали, а затем выслали из страны. Одним из его учеников, тогда его еще никто не знал, зато сейчас знает весь мир, был принц Филипп, супруг нынешней королевы Великобритании. Он тоже был определен в новую школу в Шотландии. Там-то я впервые и задумался над тем, не пойти ли мне на службу в армию. Я иногда и сам не понимаю, почему я в 17 лет твердо решил делать военную карьеру. Хотя тогда еще и армии в Германии не было. Ведь я стал солдатом, когда мне исполнился 21 год. Но за все 39 лет службы… – Бертольд выдержал драматическую паузу, прежде чем продолжить, бросив лукавый взгляд в объектив камеры. – …Я ни разу не раскаялся в своем выборе. Мне всегда нравилось служить.
После школы я написал письмо в организацию, которая выполняла функции министерства обороны, тогда она называлась очень просто – «Ведомство Бланка». Бланк – это была фамилия ее руководителя. Я написал, что хочу стать офицером в вооруженных силах Германии, хотя армии еще не было. Я даже получил ответ, мол, да, когда будет армия, мы учтем ваше пожелание… А тогда никто не знал, когда она будет. Я отправился в Штутгарт на практику в фирме «Даймлер-Бенц». Решил стать инженером, а для этого надо было обязательно пройти практику. Через полгода, завершив практику, я пошел на коммерческие курсы. До сих пор могу печатать десятью пальцами. Армии всё еще не было. Тогда, чтобы не терять времени, я поступил в университет, изучал право. В декабре 1955 года меня вызвали в Кельн на собеседование, а в 1956-м я стал солдатом.
К концу карьеры я стал генералом – не очень большим, всего лишь двухзвездным, бригадным генералом. Такие есть во всех странах НАТО. У нас это соответствует званию бригадный генерал. Сейчас бригадный генерал – это генерал-майор, затем идет генерал-лейтенант и генерал, то, что раньше соответствовало генерал-полковнику, а самое высшее звание было фельдмаршал, но сейчас таких нет».
Бертольд стал молча прохаживаться по роскошно и со вкусом обставленной гостиной и, неспешно окинув взглядом комнату, вдруг указал на пустое кресло, обитое потертой зеленоватой тканью, больше похожее на стул, с очень высокой спинкой и деревянными подлокотниками.
– Перед съемкой вы интересовались, что осталось у меня от отца, – вот это его кресло. Оно стояло напоминанием об отце в гостиной матери вплоть до ее смерти в 2006 году (ей было 92 года). Она очень мало говорила об отце. Так, иногда что-то проскальзывало. Не было такой необходимости. Он как будто всегда оставался вместе с нами. Мать так и не вышла замуж, да и трудно это было сделать с пятью детьми. Почти всю оставшуюся жизнь свою она провела в Бамберге, с 1953-го по 1993-й. Затем ей понадобился уход, она была в инвалидной коляске. И ее перевезли в дом к моему брату недалеко от Бамберга. Потом, когда мебель делили, все решили, что это кресло должно достаться мне. Вот оно здесь и стоит. И сидеть в нем могут все, кто хочет. У меня нет никаких ограничений насчет того, что это только мое место. Я не часто сижу в нем, лишь когда собирается много гостей.
Фон Штауффенберг подошел к креслу, сел в него и ухмыльнулся в камеру.
– Неужели, это всё, что, кроме фотографий, осталось от вашего отца?
– От отца остались только окровавленные погоны с его формы, которую он носил в Африке. Но у нас их больше нет. Даже и не знаю, где они. Мать всем заведовала… И никаких документов от отца не осталось. Гестапо забрало всё, что было в доме в Бамберге. Может быть, что-то можно найти в архивах гестапо, которые в свое время попали в руки восточногерманского правительства. И еще существует одна вещь…
Отец был офицером кавалерии и был награжден именным клинком. Так вот, в 1999 году этот клинок всплыл в Мангейме. Причем у бывшего председателя немецкой коммунистической партии. Как он получил этот клинок? Никто не знает, все уже умерли. Мы считаем, что отец каким-то образом оставил клинок в Берлине, где он служил до 1942 года. Поэтому мы вполне допускаем, что еще где-то есть документы об отце, может быть, какие-то его вещи. Тут был один человек, который утверждал, что знает, где находится униформа отца. Но мы думаем, что это всего-навсего мошенник…
Вообще удивительно, что все дети Клауса фон Штауффенберга выжили в разрушающемся Третьем рейхе и начали новую спокойную жизнь в послевоенной Германии. Есть версия, что Генрих Гиммлер после покушения на фюрера 20 июля 1944 года пообещал, что семья фон Штауффенберга будет полностью уничтожена. Тем не менее все дети легендарного полковника живы и по сей день. И у всех – дети, внуки.
– С моей второй половинкой мы поженились в 1958-м, оба были еще совсем молодые. Я тогда был лейтенантом, служил в Вайдене, в Оберпфальце. А потом она переезжала со мной везде, куда только меня не посылали. А таких переездов было около двадцати. Были в Америке, в Англии. Она никогда не работала, так и осталась офицерской женой.
– Как ваши сыновья относятся к тому, что их дед – герой? Вы ведь наверняка рассказывали им об их дедушке? Как и когда?
Бертольд задумался.
– Не помню точно, когда впервые рассказал им. Но главное, что я сказал им: «Вам всем обязательно нужно прочитать о нем». Дед – это не такое близкое родство. Вот что я сам знал о своих дедушках? Одного я вообще не застал, он умер еще задолго до моего рождения. А другой всё время болел. Они были для меня людьми из далекого прошлого. А если ты не застал человека живым, не соприкоснулся с ним, он для тебя всего лишь фигура из прошлого… Хотя для моих детей фамилия – тяжелая ноша, потому что она известна каждому. И все их спрашивают, не родственники ли они «того самого Штауффенберга». Это накладывает некие обязательства. Знаю по себе.
Человек должен быть известен своими делами, а не именем. Ведь с тобой сразу начинают связывать какие-то ожидания. Я всегда говорил сыновьям, что известная фамилия – это как кредит: если вовремя платишь проценты – это плюс, если нет – минус. Так что нужно платить проценты. В общем, мои сыновья послушались меня. Они очень много прочитали о своем деде – практически всё, что было напечатано. Но их восприятие прочтенного отличается от моего. Можно сказать, оно более отстраненное, ведь для них-то речь идет о постороннем человеке. С другой стороны, и моя близость с отцом не слишком велика…
– Если вернуться к фамилии…
– О… – Бертольд тут же перебил, словно сам пожалел, что отдалился от этой темы. – Конечно, должен признать, быть сыном героя Сопротивления сегодня намного лучше, чем сыном нацистского преступника. Но, с другой стороны, возьмем, к примеру, Никласа Франка. Если он скажет, что его фамилия Франк, то вряд ли кто-то сразу сопряжет его с тем самым Франком из Кракова. В 1958 году у нас был военный пастор Ганс Гиммлер, евангелист, у которого не было родства с Генрихом Гиммлером. Но он носил ту же фамилию. Так бывает. Но Штауффенберга знает каждый. У нас длинная фамилия. Такие фамилии помнят. И, конечно же, это бремя. Ведь было по-всякому. К примеру, теперь мне уже не нужно прятаться, но много лет назад были люди, которые считали меня сыном предателя, а заговор 20 июля – предательством. Просто большинство из них уже умерло. В моем роде войск – в танковых войсках – таких было мало. Но мне порой писали гадкие анонимные письма. Когда я проходил обучение в Америке, там вышла книга об отце и меня приглашали на все рекламные акции, возможно, поэтому она неплохо продавалась. Так получилось, что с годами интерес к антигитлеровской оппозиции рос. И вы пришли ко мне, чтобы снять меня, – это ли не подтверждение? Вроде бы война уходит в далекое прошлое, а интерес всё растет и растет.
