Хильде Шрамм, как и ее старший брат, призналась, что всё, что можно было сказать про родителя, уже сказано – и детьми, и им самим, благо Шпеер, получивший на Нюрнбергском процессе двадцать лет тюрьмы, отсидел их от звонка до звонка в Шпандау, где и начал делать наброски к своим будущим мемуарам. Он прожил до 76 лет и скончался в 1981 году.
– Но я думаю, что вы можете пообщаться с моим сыном Морицем, – предложила госпожа Шрамм, – он, наверное, единственный из всей нашей большой семьи еще не имел дела с прессой.
– Дед на моей памяти действительно всегда находился в окружении журналистов. – Вспоминает внук Шпеера Мориц Шрамм, с которым мы встретились в Дании, где он постоянно живет. – Когда опубликовали мемуары деда, они сразу стали бестселлером. Об этом стали писать СМИ, и скрывать что-либо было невозможно. Да дед и не собирался ничего замалчивать, наоборот, он хотел публично во всем разобраться, сделать какие-то выводы для себя. Поэтому для нас, детей и внуков, это никогда не было тайной.
В конце семидесятых проводились очень серьезные исследования в отношении роли моего деда в истории Третьего рейха. В семье мы не обсуждали детально тезисы исследователей, а попросту следили за развитием событий, гадали, согласится ли дед на следующее интервью после того, что о нем рассказали или написали. Но дед никогда не отказывал. Случалось даже, что во время нашего пребывания у него в гостях в Западной Германии приходили съемочные группы и брали у деда интервью. Всё ли из того, что он говорил, было правильным, – это уже другой вопрос. Я не хочу сказать, что он всегда был честен, нет, было много неправды. Но всё-таки очень важно, что преступник, очевидец выбирает позицию открытости, а не умолчания. Несмотря на половинчатые ответы, оправдания, его позиция открытости достойна уважения.
Конечно, он не всех подпускал к себе. Он как бы выстроил себе большой дом, стены которого были призваны защищать его, избирательно подходил к обсуждаемым вопросам, пытался представить себя положительной фигурой. В Западной Германии многим это нравилось – были же, мол, и «хорошие» нацисты. Часть немецкого населения, особенно интеллигенция, хотела этого, приглашала его выступить. И ему это нравилось, там он мог действительно представить свою роль в позитивном свете. Конечно, такие аспекты подлежат осуждению.
Когда Альберт Шпеер умер, Морицу было одиннадцать лет. Сейчас Мориц взрослый человек, под сорок, с редеющими волосами и лицом, на котором нет-нет да проскользнет улыбка деда. В Дании он впервые оказался, когда еще учился в институте, – приехал по обмену и познакомился со своей будущей женой-датчанкой. Живет он в двухэтажном домике в тихом районе Копенгагена. У Шрамма подрастает маленький сын. И больше всего Морица беспокоит то, что и в сыне, и в нем самом проявятся гены деда:
– Что касается моего деда, то, конечно, я задавал себе вопрос, какие черты характера у нас совпадают. Это обусловлено еще и тем, что ребенком я очень ценил его, очень любил. И от этого становится еще печальнее, когда ты осознаешь, что человек, которого ты любил, мог совершать такие поступки. Невольно спрашиваешь и себя, а способен ли ты на такое? Было бы намного проще, если бы он был неким страшным монстром для меня. Тогда можно было бы оставить все эти попытки, разобраться в причинах, оставить все эти почему. Дед стремился сделать карьеру. И когда речь идет о моей карьере, я всегда поступаю осторожно, пытаюсь не допустить, чтобы моя карьера делалась за счет или в ущерб другим, иначе можно очень далеко зайти. Для себя я решил, что там, где мне кажется, может таиться опасность, я предпочитаю делать шаг назад, например, отказаться от повышения в карьере, если мне кажется, что тем самым я поступлю против моих идеалов, предам их. Бывает, что я именно так и поступаю, вполне возможно даже, что слишком часто.
Мориц Шрамм – адъюнкт-профессор в Институте изучения культуры при Университете Южной Дании. Он прекрасно знает историю Германии и Дании, опираясь на нее в своей работе по изучению немецкой и датской литературы ХХ–ХХI веков.
– В одной из датских газет я пишу критические статьи по литературе, рецензии. На датском. Датские СМИ приглашают меня выступить с оценкой ситуации в Германии. В этом случае, конечно, возникает вопрос о собственной позиции, в том числе с учетом семейной истории. Для Дании внук Альберта Шпеера – что-то особенное, то есть не столь обыденная вещь, как для Германии. Это и хорошо. С другой стороны, когда я пишу статьи по литературе, классический гуманизм, обусловленный отчасти моей семейной историей, сказывается и здесь. При этом я не хотел бы, чтобы всё сводилось к тому, что я внук Альберта Шпеера. Это не всегда просто. Но пока проблем практически не было.
Бывали случаи, когда коллеги заводили со мной разговоры об архитектуре Альберта Шпеера – младшего и старшего, не зная, что я их близкий родственник. И когда ты вдруг говоришь, что прекрасно разбираешься в работах Шпеера-старшего, что ты знал его, что это твой дед, возникают интересные моменты. Было бы неправильно умалчивать об этом. Получается, что ты злоупотребляешь доверием своих коллег. Но с другой стороны, во время разговора неожиданно вставить «а кстати, я как раз…» тоже не всегда получается. Да и собеседник не всегда знает, как к этому отнестись. Однажды я рассказал про деда своему коллеге. Он был потрясен. И опять возникает дилемма – с одной стороны, молчать об этом нельзя, с другой – не стоит кричать об этом на каждом углу.
В оценке своего деда, Альберта Шпеера, Мориц пытается быть максимально объективным, отдавая себе однако отчет в том, что не может отделить себя от семьи полностью. Впрочем, Дания, где он живет уже более десяти лет, и датский язык, которым он владеет в совершенстве, способствуют возникновению той самой дистанции, которая позволяет Шрамму не быть предвзятым по отношению к деду и семье:
– Дед, будучи главным архитектором Третьего рейха, а потом и министром вооружений, прекрасно понимал, в чем участвует: это и создание военной промышленности, программа использования военнопленных, в том числе русских военнопленных, для принудительных работ в военной промышленности. Людей просто угоняли из других стран и принуждали работать в нечеловеческих условиях. Он несет ответственность за это. Он осознавал, что на нем лежит огромная вина, я в этом не сомневаюсь. Мне кажется, я видел это еще ребенком: у него всегда было сломленное выражение лица. Он вообще был меланхоликом. Он определенно понимал, что натворил. Конечно, многое он пытался вытеснить из памяти, придумывал разного рода оправдания, пытался переложить ответственность на других. Но где-то глубоко внутри он осознавал масштабы своей ответственности, от которой никуда не деться. Насколько я понимаю, до самого конца он оставался убежденным сторонником национал-социализма. Просто в какой-то момент, уже на завершающей стадии войны, он понял, что ком проблем нарастает, и пытался как-то повлиять на оценку своей роли, пытался выставить себя в лучшем свете, ну а после войны – тем более.
Мориц заметил – без камеры, – что внутри семьи потомки Шпеера разделились на два лагеря:
– Есть и такие, кто за деда и за нацизм, – произнес он тихо, – но с ними я не общаюсь. Да и они сами не горят желанием, учитывая, что я, моя мать, мой дядя Альберт Шпеер – младший и некоторые другие родственники не делаем из деда мученика, жертву и чистой воды технократа…
