– Кстати о собственности. Тебя не задевает тот факт, что ты тут, в этой Лиме, разбиваешься в лепешку, чтобы заработать, а могла бы быть владелицей замков, допустим…
– Маутерндорф! – выкрикивает Элизабет, отдергивая руку от бутерброда так, словно тот накалился до предела. – Мой Маутерндорф! Тот самый, где отмечали свой медовый месяц родители. Теперь он принадлежит федеральной земле Зальцбург. Этот замок, второй по счету, фон Эппенштайн тоже завещал Герману Герингу. Но после войны или в самом ее конце можно было заключить какой-то хитрый договор или оформить наследство, согласно которому замок, по воле Германа, поступил бы в распоряжение отца… Да и вообще Альберт после войны мог бы попытаться доказать, что фон Эппенштайн – его отец. Они ж похожи.
И тут Элизабет подмигивает мне – мое предположение о том, что, возможно она дочь Германа, не дает ей покоя. Или она и сама допускала такую мысль?
– Разве, если отбросить всё и пофантазировать, замок не должна была унаследовать Эдда?
– Я просто не юрист. И отец мой в плане собственности и денег всегда был простофилей: он мог бы попросить Германа оформить нужные бумаги. А я… я могла бы быть владелицей замка…
В волнении, захлестнувшем ее от такого альтернативного развития событий, Элизабет не замечает, как уже вовсю, яростно двигая челюстями, жует бутерброд, сея вокруг себя крошки:
– Я была в Германии и Австрии как турист два года назад. И специально отправилась на экскурсию в Маутерндорф. В свое время там висела голубая тарелка с гравировкой «Здесь жила Франциска Геринг», это моя бабка. У меня даже есть фото, которое мне прислали друзья. Но тарелки в замке больше нет! Мне сказали, что ее сняли. Уж кому она там мешала? Теперь даже на экскурсии по замку тебе ничего не расскажут про фон Эппенштайна (который, кстати, вложил огромные средства в его реставрацию), а уж про Герингов – тем более. Последним по счету жителем замка называют какого-то монаха, но это было задолго до Первой мировой. А после него – как будто никого не было! Вот тебе и вся история.
– Так что с замком-то? Тебе он понравился?
– Очень даже. – Элизабет возбужденно кивает. – Я даже камушек оттуда утащила!
– Камушек?
– Ну да. Подобрала камушек от замка и храню его дома. В память о Маутерндорфе, который мог быть моим. Смешно?
Мы спускаемся к пляжу. На улице + 15° С, и пуховик Ренцо кажется мне, девушке из северной страны, совершенно неуместным. Песчаный пляж пуст, и кроме нашей большой интернациональной компании тут никого: лишь десятки отчаянно орущих чаек, оставляющих сотни мелких следов на песке.
Элизабет, уверенно переваливаясь с ноги на ногу, движется в сторону чаек с несколькими кусками хлеба. Эти склочные птицы почти выхватывают хлеб из ее рук, пытаясь перекричать друг друга, требуя еще и еще…
– Я настаиваю на том, чтобы мы поехали в центр. – Элизабет явно продрогла. – Как вы себе это представляете: не побывать в центре Лимы, в самом красивом месте в городе?! К тому же там мы можем еще поснимать! – Геринг, лукаво искря глазом, использует самый весомый аргумент и внимательно следит за нашей реакцией. – Да-да-да! Надо поснимать еще! Я так решила.
Ренцо везет нас в сторону дома: по дороге выясняется, что он дает уроки вокала, чем тоже обеспечивает себе стабильный доход, и к нему вот-вот должен приехать очередной ученик. На парковке у таунахуса, в Сурко, тихим укором уже стоит красненькая, кичащаяся своей чистотой машинка. («Боже, Ренцо! Твой ученик уже приехал!») Ренцо прощается с нами, целуется, обнимается и что-то лопочет на испанском. Сама же Геринг пересаживается на водительское сиденье и сообщает: «А теперь мы едем в центр!»
Проклятущая Лима пронизана пробками – при огромной плотности населения в городе нет метро, только автобусы и жуткие остовы на колесах, которые язык не поворачивается назвать маршрутками. И машины, машины, машины – реанимированные металлические мертвецы, изрезанные стальными шрамами: старые, мятые, битые, прожженные, скрипящие, одноглазые, убивающие морскою качкой всех, кто сидит дальше водительского сиденья. Да, это чистый автомобильный ад.
В центр мы едем долго – больше полутора часов, но не из-за пробок, которые она странным образом, нарушая все правила на своем кряхтящем металлическом Росинанте, объезжает лихой наездницей. Геринг поясняет: выбрала самую длинную дорогу (надо полагать, аналог МКАДа), потому что по внутренним дорогам и кольцам в это время (на часах уже шесть вечера) проехать невозможно никак. Из-под плотного серого неба, которое, казалось, никогда не разорвется, всё-таки выглядывает солнце, щедро закрашивая цветом апельсиновой кожуры трещины штукатурки в крохотных домишках, облепивших грибами-поганками песчаные насыпи.
– Знаешь, мы сейчас едем страшной дорогой, – сообщает Геринг, – тут ведь разбой на разбое.
– В смысле? Грабят?
– Если грабят – дешево отделался. Часто сначала убивают.
– Пистолет, нож и всё такое?
– А камень не хочешь? Видишь эти песчаные холмы? С заходом солнца некоторые подонки сбрасывают с них большие камни. Цель – чтобы камень упал перед машиной или задел ее и водитель остановился. Промажут – могут покалечить или убить. В любом случае – ограбят. И упаси тебя Бог прокатиться по этой дороге смерти сразу после заката…
– А мы успеваем до? – Браверман, которому я не спеша перевожу слова Элизабет, заметно нервничает.
– Почти, – серьезно отвечает Элизабет.
– Однозначно, – перевожу я.
Геринг, в этом она тоже походит на дядю, просто разрывает от внутренней энергии, несмотря на избыточный вес: она вертится, крутится, машет руками, указывая направления площадей, которые нам предстоит обойти, и постоянно что-то рассказывает, перебивая сама себя и тыча пальчиком во все стороны, отдельно отмечая старые колониальные постройки:
– А это прекрасная церковь Святого Франциска, первая церковь, которую испанцы построили в Южной Америке. К сожалению, эти голуби, которые живут тут, испачкали ее очень сильно. Кстати, в этой церкви я венчалась с Анхелем де ла Кадена, пройдохой и отцом моих детей. А вот там – центральная площадь! Пошли-пошли! Лучше покрутиться тут до полной темноты – потом не стоит.
Я даже не спрашиваю почему. История про «дорогу смерти» еще бьется где-то рыбой в ослабленных усталостью сетях памяти…
А Геринг, привалившись к столбу центральной площади, прямо напротив президентского дворца, вдоль которого плотным строем стоит охрана, вдруг начинает говорить – я даже не успеваю ничего спросить:
– Ты всё время думаешь, как бы воспринял всё это дядя Герман, да? Так вот, я думаю, что он воспринял бы меня и мою жизнь очень хорошо. И я думаю, что, будь у него возможность сейчас оказаться здесь, рядом с нами, он был бы очень и очень рад. Впрочем, он был бы запредельно стар. Помню, тетя Эмми говорила, что он собирался бежать в Аргентину – не успел. И с одной стороны, чисто по-родственному, мне жаль.
