Возможно, скоро мать Беттины увидит, как за окном расцветут люпины.
Мозг мой так устроен, что он собирает информацию о персонаже, выхватывая второстепенные детали, чтобы позже стянуть их в единую картину; одежде, движениям, вздохам, манере смотреть и выбирать объекты созерцания я зачастую доверяюсь больше, чем словам. К примеру, Беттина, я заметила, не просто кладет ногу на ногу, а словно бы завязывает их в жесткий напряженный мышечный узел. И несмотря на то, что она абсолютно свободна в своих жестах, руки у нее постоянно напряжены – отсюда некоторая угловатость зашуганного подростка, которая не бросается в глаза сразу, а приходит винным послевкусием. Та же Беттина, которая утверждает, что верит в энергию и Провидение, отрицая религии, надела черные хлопковые носки с изображением Девы Марии, которые можно заметить лишь тогда, когда она скручивает ноги узлом и джинсы, сложившись гармошкой на коленях, обнажают щиколотки. Такие носки не покупаются случайно.
Она видит, что я заметила носки, и, воровато оглядываясь, пускается в объяснения, пока мы выбираем точку для следующей съемки:
– Можешь считать меня ненормальной, но позавчера ко мне в комнату вошла Дева Мария Гваделупская, протянула ко мне руки, улыбнулась и растворилась в ночной темноте. Я посчитала, что это хороший знак. Накануне вашего приезда я переволновалась – мне очень тяжело думать о Геринге, мне тяжело думать о русских, которые потеряли на войне много-много миллионов, я сознательно избегаю этой темы, потому что чувствую боль, которая непременно выливается в физический недуг: от нервов у меня так схватило спину пару дней назад, что, если бы вы не были уже на пути сюда, я бы настаивала на том, чтобы всё отменить. Тот израильский режиссер чуть не сделал меня калекой, потому что душевная боль находит выход, и мне очень, просто невероятно плохо…
Связь с Девой Марией в ее ответе проследить не слишком трудно – этим изображением на носках Беттина, такая прямая и резкая, пытается защититься от того, что может быть ей и неприятно, и болезненно, – например, от каких-нибудь вопросов, отвечать на которые она желанием не горит. В основном эти вопросы касаются непосредственно ее семьи и ее внутреннего мира.
Меня изначально мучили сомнения – а только ли в Германе Геринге тут дело? И я постепенно утверждалась в том, что есть что-то еще, личное и внутреннее, что-то связанное с прошлым, что сильно повлияло на ее психику: ей не страшно жить в глуши, в окружении змей и диких животных, а вот погружаться в пучину личных воспоминаний – не общих рассуждений, на которые она любит сбиваться, – очевидно не нравится. Более того, меня удивляет то, как и что она говорит. Обращаясь к расшифровкам, то есть ее словам, переложенным в текст на бумаге, можно констатировать, что Беттина не имеет четкой позиции по тому или иному вопросу. Зачастую, говоря одно, в следующем предложении она опровергает себя. Она может сказать, что ненавидит Геринга, а через минуту вдруг совершенно спокойно выдает: «Да плевать мне на него, это родство меня совершенно не беспокоит». Про стерилизацию свою, к примеру, говорит: «Это я сделала из-за Геринга, чтобы не рожать монстров» – и сразу же добавляет, что «Геринг тут ни при чем». Два полярных утверждения, сложенные воедино, однако, не позволяют заподозрить Беттину во лжи: в каждое свое новое утверждение она верит так же истово, как и в предыдущее, наивно полагая, что развивает ту же самую мысль, вследствие чего вас не покидает ощущение, что с вами наперебой говорят как минимум два разных человека.
Я приведу вам два ее высказывания на тему добровольной стерилизации, и вы поймете, что я имею в виду.
«В тридцать лет я перевязала маточные трубы, и для меня это было непростое, но осознанное и взвешенное решение. Я осознала, что действительно не хочу иметь детей, – это долгие годы сидело в моем подсознании. Да, я уверена, что причиной моей стерилизации стала подсознательная вина».
«Стерилизация – это просто веха истории моей жизни. После того как я перевязала маточные трубы, вдруг произошло чудо: я всё-таки забеременела от Ади и была не против родить ребенка. А он такой: ты с ума сошла? Я не хочу детей! Вот совсем!»
То, что забеременеть после перевязки маточных труб оказалось возможным, говорит лишь о некачественности операции, которую сделали Беттине, – впрочем, как я поняла, и беременность-то случилась внематочная. Что называется – не судьба. Но, судя по последнему пассажу Геринг, она была бы не против, если бы ребенок каким-то образом появился на свет.
Очень часто корни подобных проблем прорастают из детства, о котором, кстати, героиня почти не вспоминает. Если вдруг под моим давлением отвечает на вопрос об отце, то отзывается о нем достаточно нейтрально, слегка критикуя, и добавляет, что он «умер давно». О матери Беттина говорит с нежностью, но периодически в третьем лице, называя ее «моя любимая Элизабет»: «Она скончалась три года назад, и мне очень ее не хватает». Бабка Геринг, Ильзе, безусловно оказала сильное влияние на девочку, раздразнив в ней «дух сопротивления». Ну а Герман Геринг, рейхсмаршал, которого Беттина никогда не видела, но чье присутствие «всегда ощущала» тенью отца Гамлета, – это, скорее, ее невроз, нашедший воплощение в таком вот обличье. Создав образ рейхсмаршала и наградив его всеми негативными чертами своих близких по линии Геринг (зло), Беттине не было нужды копаться в реальных фактах жизни Германа Геринга – она создала его сама, сделав неопровержимым доказательством своей правоты в ненависти к бабке Ильзе и презрении к своему отцу Хайнцу. Так что она откровенно «плавает» в биографии второго нациста Третьего рейха, хотя утверждает что «пару книг о нем прочла, и совсем недавно: взяла их в библиотеке в Санта-Фе».
Семейные проблемы. Нужно ли говорить о том, что ощущение дома и домашнего очага Беттина утратила очень давно:
– Если вспомнить, – говорит она, стоя на балкончике своего глиняного дома, – даже когда я была школьницей и ездила в поездки со своим классом, некоторые ребята говорили: «Как хочется обратно! Как я скучаю по дому», – я им отвечала: «Что? Домой? Но почему?» Я просто не понимала, о чем они таком говорят. Дом для меня – это везде вокруг, во многих местах, где есть пространство. Здесь, в доме в Санта-Фе, я прожила целых двадцать лет – и для меня это личный рекорд, и уже всё стало приедаться.
Когда мы с Ади едем путешествовать, то живем крайне просто: всё, что мне нужно, – это кровать, стул, стол и пара кресел для друзей. Никаких удобств! Я ни в чем не нуждаюсь и от этого ощущаю полную свободу. Мне не над чем дрожать – ничего ценного просто нет! Так что я, например, с удовольствием бы пожила на побережье или в Даун-тауне Бангкока, я ведь с ума схожу по Таиланду, это восхитительное место, где я мечтаю остаться. Для меня это тоже дом. Хотя мне недостаточно одной страны. Мне нужен целый мир.
За такими пафосными выражениями кроются довольно-таки простенькие вещи: нежелание видеть, как высокородная бабка Геринг унижает ее, Беттинину, мать; как отец Хайнц, «рохля», не в состоянии заступиться за собственную жену, которая пашет за него, бабку и двоих детей, и которая «выдает мужу последние деньги на хлеб, а он идет и покупает по дороге какой-нибудь забавный сувенир», забывая о том, что детям нужно есть. Именно диктатура Герингов в лице бабки привела к тому мощному отрицанию всего, что связано с этой частью семьи, как я думаю.
