– А негатив ощущаешь, когда кто-то узнает о том, что ты Геринг?
– Иногда… – Беттина закусывает губу. – Помню, что информация о моем происхождении не понравилась людям в Гернике, например. А вот когда я некоторое время жила в Англии у друзей, никакого негатива, направленного в свою сторону, не чувствовала, даже когда люди узнавали, кто я такая, – англичане предпочитали остроумно шутить на эту тему, но никаких грубостей.
Я пыталась вспомнить, обижали ли меня из-за фамилии в школе, и должна сказать, что всё-таки нет. Помню, кое-кто из сверстников даже говорил: «Надо же! Ты из такой семьи». Но это всё потому, что родители этих детей были нацистами и оставались ими даже спустя десятилетия после войны, как и моя бабка Ильзе. Так что наивно думать, будто все раскаялись, как только рухнул рейх: ведь для многих немцев раскаяние – лишь вынужденная формальность. Они умирают сейчас в свои восемьдесят-девяносто лет, по-прежнему оставаясь нацистами, и на кухоньках меж собой любят вспоминать молодость, выпавшую на период Великого германского рейха.
– Давай вернемся к тебе: целительница по фамилии Геринг – для многих это прозвучит, мягко говоря, парадоксально.
Беттина откидывает с лица прядь волос:
– Парадоксально. Да уж. У меня была клиентка, пожилая еврейка, выросшая в Германии, которая регулярно ходила сюда ко мне за травами и на массаж. Как-то я рассказала ей, из какой семьи происхожу, – в конце концов, казалось мне, настолько ли это определяющий фактор? К тому же хорошо знакомые люди имеют право знать. В общем, я ей сказала: так, мол, и так, я родственница того самого, понятно кого. А она, уходя, сказала: «Прости, Беттина, но я больше не смогу к тебе ходить. Мне слишком тяжело тебя видеть». И это было как удар под дых, понимаешь? Прямо больно стало. А потом был еще один случай, с тем еврейским режиссером. В общем, мы пошли в буддийский центр, и он рассказал людям, которые там работали, что хочет тут кое-что снять, ну и меня представил им, как полагается, по полной программе. И одна пожилая еврейская дама сказала, что ей противно сидеть рядом со мной. Встала и ушла. Впрочем, случаев какого-то вопиющего хамства я всё-таки припомнить не могу, но понимаю, что людям может быть очень неприятно находиться рядом со мной.
– Знаешь, – говорю ей, – мне кажется, что дело не в происхождении, а в людях, которые носятся с прошлым как с писаной торбой. Я согласна, что нужно помнить историю, но не плевать же в лицо человеку, который не имеет никакого отношения к преступлениям тех времен! Честно говоря, меня удивляет, что ты пошла на заклание к этому израильтянину. Он явно пытался внушить тебе комплекс вины, который, как я понимаю, у тебя уже сформировался и без его участия.
Беттина мотает головой:
– Не думаю, что этот комплекс вины во мне, о котором ты говоришь, настолько силен. Хотя, наряду с виной, я действительно ощущаю себя жертвой того…
– Геринга…
– Да…
– Пожалуйста, скажи на камеру его имя, а то меня обвинят в подставе, что, мол, о ком-то другом говоришь.
– Хорошо. Герман Геринг… Этот человек с огромной манией величия, он разрушил всю свою семью. Чудовище, не проронившее ни слезинки… Хотя я помню фрагменты хроники весны 1945 года, как он готов был разрыдаться, когда в плену у американцев с него сняли наградные кресты и забрали пистолет. Ну конечно его волновали не горы трупов, оставленные позади, а изъятые рейхсмаршальские кресты! И плакал он потому, что боялся увидеть себя настоящего, потому что, когда у тебя забрали все атрибуты власти, приходится остаться с собою наедине. А если он больше не рейхсмаршал? Если у него нет больше власти, то кто же он тогда? Просто толстый наркоман-убийца? И что ты хочешь, чтобы я еще сказала?!
Вижу, она завелась:
– Раз уж мы заговорили о слезах рейхсмаршала… А ты сама-то часто плачешь?
– О да! – Беттина кивает. – Я люблю порыдать над мелодрамами. Хотя, если серьезно, то чаще плачу не из-за себя. В последние три года, после смерти матери, плачу очень много, но слезы воспринимаю как способ освобождения от боли, которая гложет меня изнутри. Вот я разговариваю с тобой, а сама думаю, что мамочка, наверное, мною не слишком довольна. Она была потрясающей женщиной, продвинутой, либеральной. После смерти моего отца она прожила еще почти тридцать лет и умерла в девяносто. Она помогала мне с моими внутренними проблемами. Да, она любила выпить. Кто-то скажет – алкоголичка. Но я так не считаю. Она была женщиной шустрой, живого ума, много ходила пешком и так и не научилась водить машину. Помню, незадолго до смерти она упала и сломала шейку бедра, и лечил ее русский доктор. Он проводил анализы ее внутренних органов и констатировал, что она, в общем, здоровый человек.
Конечно, я доставила ей очень много проблем – особенно тот мой уход из дома в тринадцать лет. А потом и брат. Представляете, что она пережила? Но смогла понять, примириться и продолжала меня любить. Она, конечно, всегда беспокоилась обо мне, о моем будущем, потому что я не тот человек, который может беречь деньги и что-то откладывать на черный день. Я не такая, как она. Я всё-таки человек свободный, по крайней мере желающий ощутить абсолютную свободу. Мне нравится то, что я выбрала. Даже сегодня я не слишком загадываю наперед. Да, конечно, многие рассчитывают на пенсию, пашут, как волы. Но я не из их числа. Все наши с Ади сбережения – это наша земля и дом. А работать я буду до конца жизни, но только в том графике, в котором захочу. Руки есть, ноги есть, так что на хлеб деньги всегда будут.
– Неужели совсем никаких… вложений? Вот у тебя дома кое-где висят какие-то акварельки.
– Думаешь, я не понимаю, к чему ты клонишь? Это копеечные картинки, кое-что из этого нарисовал Ади, кое-что его отец, какие-то мы купили буквально за доллар, так что я не занимаюсь коллекционированием, как…
– Герман Геринг.
– Геринг. Он собирал картины и другие предметы искусства ради престижа. Хотел показать, что он самый богатый человек. Поэтому я считаю, что искусство он ценил исходя из его рыночной стоимости. Думаю, это просто показуха: смотрите, какой я классный, как я во всём этом великолепно разбираюсь. На самом деле, сегодня многие богачи любят прихвастнуть, к примеру, своими яхтами. У кого больше, так сказать. Слушай, давай пока закончим, а?
– Ладно. Только еще один вопрос. На воображение. Вот представь, что сейчас дверь твоего массажного кабинета распахивается и сюда входит Герман Геринг. Что бы ты ему сказала? Ты ведь наверняка думала об этом, а?
– Да, – Беттина вздыхает, – я бы сказала ему: «Я как могу пытаюсь исправить всё то, что ты натворил». Но услышал бы он меня? Вряд ли. Потому что он – чертов психопат, а у таких людей совсем нет чувств. Вот я, например, чересчур остро чувствую страдания других людей, а он… он просто толстокожий. Было время, когда я по-настоящему злилась на него, ненавидела за бремя, которое он взвалил на плечи всех представителей своего рода, но сейчас, странно это говорить, но, может быть, не будь Гитлера и Геринга, мир не получил бы важный урок ценою в десятки миллионов человеческих жизней? Может быть, и немцы не стали бы такими миролюбивыми? Да кто вообще знает, что лучше, а что хуже?
