– Хорошо, но у Германа Геринга был младший брат…
– Да, родной брат Альберт, который спасал евреев, цыган, чехов. Но я ничего о нем не знаю. Порой мне кажется, что это просто семейная легенда.
Шанти Элке Баннварт, к которой мы приезжаем вместе с Беттиной, с идеальной укладкой, бусами на шее и перстнями на изящных наманикюренных пальцах, стоит, закутавшись в бежевое мексиканское пончо, испещренное сотнями оттисков наскальных узоров, в ожидании гостей.
Она проводит нас сквозь гостиную – и мы оказываемся во внутреннем дворе, который заканчивается обрывом. Перед ним – пруд, вырытый по их с Клодом заказу, окантованный булыжниками; рядом высажены несколько ровно подстриженных кипарисов, почти на самом краю, за озером, крохотная площадка, на которой стоят несколько стульчиков, чтобы любоваться потрясающим видом на холмы, вершины которых вдали накрыты фиолетовыми облаками. В воздухе зависла колибри, в пруду кишат желтые и красные рыбки – их так много, что, когда Шанти вытряхивает туда коробочку с кормом, вода, словно по волшебству, начинает пузыриться: рыбы жадно бросаются на еду. Смотрю на Беттину, которая чувствует себя неловко посреди великолепия, которое владельцы этой земли создали собственными руками: кажется, что их земля дышит, в то время как она, родственница рейхсмаршала, не может вдохнуть жизнь в свою дикую территорию.
Многочисленные деревья – молодые и старые, – которые я вижу по пути, подстрижены, а на некоторых повязаны ленточки. Так хозяйка помечает те из них, которые могут не перенести жаркого лета. Здесь даже высохшие деревья и ветки не нагоняют такой тоски, как на пространствах, которыми владеет родственница Германа Геринга.
– Здесь будут цвести люпины, – бросает Шанти.
– Ага, – равнодушно бросает Беттина.
Через полчаса мы возвращаемся в дом, Шанти предлагает продолжить разговор внутри.
Она приносит чай и погружается в мягкое зыбучее кресло перед столом с кирпичного цвета скатертью, на котором, между чашками с чаем, в художественном беспорядке пребывают пара книжек и папка с торчащими неровными краями газетных вырезок.
– Слушай. – Беттина делает глоток чая и морщится, как истинный ценитель, которому только что налили «пакетированные помои». – А в каком году ты сама уехала из Германии?
– Мне был двадцать один год, и я была счастлива, что закончила обучение и могу уехать. Это был, кажется, 1957 или 1958 год. В общем, я, наконец, покинула Висбаден, в котором изучала химию.
– Висбаден! – Беттина подпрыгивает на месте. – Я как раз родилась в Висбадене. То есть мне был примерно год, когда ты уехала оттуда.
– Да, – сдержанно кивает Шанти, не разделяя радость землячки, – как только я получила диплом и отпраздновала это событие, буквально на следующее утро я покинула Германию. Вырвалась, как птица из клетки. Мой отец Ханс Ройсслер был высокопоставленным нацистом, мать умерла, когда я была малышкой, а мачеха меня не любила. В общем, оставив отчий дом, я сначала отправилась в Швейцарию, где вышла замуж и родила троих детей. Как только я пересекла границу Германии, тут же забыла про нацизм, Гитлера, Геринга, отца и всё прочее – я стала матерью и от души наслаждалась жизнью. И когда приехала в Америку, в Бостон, получать второе высшее образование, мне уже было сорок лет. Как-то в общежитии, в комнате, по маленькому крохотному телевизору моя соседка смотрела документальный фильм про концлагеря и деревянные бараки, а я ведь никогда этого не видела, ничего не знала и не желала знать с тех пор, как бежала из Германии. И тут… это просто ужасно… не передать… это же как так… они их убивали, понимаете?.. Мой отец, другие отцы…
Беттина поглядывает на видеокамеру, за которой стоят Стюарт и Сергей, вопрошая взглядом, можно ли ей подойти и утешить всхлипывающую Шанти. Нет, нельзя. И Шанти, подрагивая в рыданиях, прикрывает руками лицо, пытаясь отдышаться. Соседка смотрит на нее с сочувствием:
– Дорогая, – говорит Беттина растерянно, и в голосе её можно расслышать что-то отдаленно похожее на нежность, – не стоит так убиваться. Их больше нет…
Я не понимаю, о ком она, – о палачах? О жертвах? Обо всех, кто был тогда?
– Но ты же понимаешь, что они есть, – всхлипывает Шанти, размазывая по лицу тушь.
– Даже если есть, – говорит Беттина спокойно, и Шанти на пару секунд перестает всхлипывать, но из ее груди вырывается судорожный вздох и слезы опять льются рекой.
Шанти плачет так самозабвенно, что даже мужчины в растерянности переглядываются. Мне и в голову не приходит броситься к ней, чтобы утешить, потому что это будет ошибкой: пусть поплачет. Беттина, уже поняв, в чем дело, кивает мне: мол, давай продолжать.
– Ты боишься назвать Геринга по имени. Почему?
– М-м, – хмурится Беттина, – пока ты не стала мне об этом говорить, я не обращала на это внимания.
Всхлипы Шанти чуть стихают, она пытается услышать, о чем мы говорим.
– Это ведь проявления невротического свойства?
Всхлипы Шанти потихоньку сходят на нет, и она прислушивается к вопросу, который я адресую ее соседке.
– Значит, я невротик, – кивает Беттина и с хлюпаньем и шумом втягивает в себя чай, – а может, и не я одна. Может, мы все, а?
– Упс, закончилась флешка… – Слышу за спиной виноватый голос Стюарта, разбившего напряжение момента. – Мне нужно пару минут, чтобы поставить новую. Я быстро!
– Осторожно, она стекля… – Звук замирает в горле у Шанти в тот момент, когда Стюарт, потирая лоб, ощущает жесткий пол комнаты под собственной задницей. – Стеклянная дверь…
– Я понял, – улыбается Стюарт, поднимаясь с пола и вызывая ответную улыбку Шанти, на лице которой замерла легкая тревога за оператора, – всё, теперь выйду нормально.
– А я лицо умою, с вашего позволения. – Шанти, еще чуть всхлипывая, встает и выходит через арку в коридор.
Беттина поднимается с уступа возле камина и плюхается на диван, рядом со столом, прямо напротив кресла, где только что сидела Шанти.
– Я говорю о том, что мы все невротики. – Она делает глоток чая, подтягивает ноги и садится в позу Будды, обнажая носки с Девой Марией. – И ты, и я, и наши нации. Мы были бы все ненормальными, если б остались нормальными после того, что было. Хочешь сказать, Сталин преследует вас меньше, чем нас Гитлер? Или коммунизм исчез, как и нацизм? Ха! Война закончилась. Но она пришла в мой дом с бабкой Ильзе, которая переехала к нам в Висбаден, потому что была больна и не могла больше содержать свою куриную ферму.
О! Это было изысканно, как она садилась перед телевизором и что ему говорила. Сказать? Она говорила, что коммунисты – дрянь. Американцы – продажны. Евреи… ну туда, в печи, им и дорога, в принципе. Смысл был такой. Впрочем, она и печи-то отрицала, считая, что Освенцим, Бухенвальд, Дахау выдумали для того, чтобы заклеймить нацию. Кстати, несколько лет назад я была в Освенциме и вернулась оттуда вся больная – словно сама побывала узницей. Это тоже была сильная психологическая травма.
