Пусть не обижается на меня Рихард, но я всё-таки поставила его имя рядом с именем Никласа: в конце концов, что его отец, Бальдур фон Ширах, что отец Никласа, Ганс Франк, генерал-губернатор оккупированной Польши, – оба были людьми, близкими к Адольфу Гитлеру, а просеивать слова через решето мрачного исторического контекста – занятие, на мой взгляд, неумное и неблагодарное. Но всё же откуда такая острая реакция на имя Никласа? Что значит «больной на голову»? И почему Рихарду он «противен, даже омерзителен»?
Признаться честно, я была заинтригована.
После слов Рихарда мне стало безумно любопытно.
Оказалось, что имя Никласа Франка, сына одного из самых страшных нацистских преступников, часто всплывает не только в контексте истории «коричневых отцов», – странным образом оно стало фигурировать в работах социологов, психологов и даже некоторых германских психиатров. Почему?
У меня было две встречи с Франком. Первая случилась в федеральной земле Германии Шлезвиг-Гольштейн, в маленьком городке, где недалеко от Эльбы на большом зеленом участке стоит его деревянный двухэтажный дом с мансардой.
Помню, Франк-сын изначально произвел впечатление очень образованного, уравновешенного и культурного человека. «И что в нем такого странного?» – думала я до той поры, пока он не напугал меня по-настоящему. Итак, дома у Никласа при работающей видеокамере он, по моему настоянию, приступил к просмотру старых семейных фотографий.
Все фотографии его семьи – отца, матери, любимого старшего брата Нормана, среднего Михаэля и двух сестер, Зигрид и Бригитты (периода Третьего рейха) – были бережно оцифрованы, и теперь их можно было разглядывать прямо на мониторе старой модели ноутбука, увеличивая, уменьшая, разворачивая.
Происходило всё так: Франк кликает мышкой, и одно изображение микшером сменяет другое. Вот он с отцом и матерью. Вот, спустя пару десятилетий, он уже со своей женой Ханнелоре (которая подгадала свой отъезд к подруге в Мюнхен как раз под дату нашего приезда, мотивировав это тем, что не хочет никого собою отвлекать и мешать мужу). А потом Никлас вдруг загадочно улыбнулся и сказал, задержав палец на левой кнопке мыши: «Сейчас покажу вам самую главную, самую мою любимую фотографию». Что же он покажет?
Дочь?
Внуков?
Какое-то семейное торжество?
Я не угадала. Даже не была близка к правильному ответу. Один клик мышки – и перед вами… фото трупа отца. Снятого с виселицы. Не остывшего.
Никлас спокойно смотрит перед собой. Он дышит ровно. Спорю, что у него и пульс не учащается. И он даже не подумает взглянуть на вас хотя бы просто для того, чтобы увидеть реакцию на свои слова, которые он произносит монотонно, словно на экране перед ним – клумба с цветами, выращенными его любимой женой Ханнелоре: «Это фото казненного отца. Его повесили 16 октября 1946 года по приговору военного трибунала в Нюрнберге. За военные преступления и преступления против человечества. Время смерти – примерно начало второго ночи. Мой отец лежит, поплатившись жизнью за содеянное. Он заслужил такую смерть. Это главная фотография всей моей жизни. Присмотритесь…» Никлас увеличивает фотографию отца: руки на животе, рот приоткрыт, словно человек с изображения дышит во сне, пушистые ресницы плотно сомкнуты по воле руки, что в трепетном ужасе, а может, в удовлетворении или равнодушии навсегда слепила веки одному из самых страшных чудовищ Третьего рейха.
Франк продолжает увеличивать лицо отца. Крупнее. Еще крупнее. И вот оно уже занимает весь монитор. Это предельное увеличение. А курсор мышки кружит у левого глаза трупа, привлекая ваше внимание. Никлас продолжает: «Один глаз опух. Наверно, когда отец падал с виселицы, ударился этой стороной лица о край люка. За минуту до этого он поднялся на эшафот по тринадцати ступеням, потом палач мистер Вудс накинул ему на голову черный мешок и веревку на шею. Отец сказал: “Мой Иисус, милосердия”. И уже в темноте, с мешком на голове, перед разверзающейся бесконечной темнотой отец добавил, обращаясь ко всем наблюдавшим за казнью: “Я благодарю вас за хорошее отношение во время моего заключения и молю Бога, чтобы он меня великодушно принял”».
Никлас умолкает, а я перевожу взгляд с лица покойного Ганса Франка на черный, словно вырезанный из бумаги профиль сына, очерченный белесым светом из бокового окна. На лице Никласа – выражение полного безучастия. Он, наконец, уменьшает фотографию. Франк поворачивается ко мне, поясняя, словно ребенку, до которого не вполне доходит смысл всего, что здесь и сейчас происходит: «Эту фотографию отца я ношу с собой в портмоне или кармане пиджака. Всегда. В доказательство того, что он (небрежный кивок на монитор) всё-таки мертв. И хотя я принципиально против смертной казни, мой отец ее заслужил. Заслужил те несколько минут страха смерти, которые по его вине испытали миллионы людей, конкретно, почти шесть миллионов. – Тут Никлас запинается, продолжая чуть тише: – Шесть миллионов ни в чем неповинных людей, которых он уничтожил».
Ну а теперь небольшое лирическое отступление. Об отце, который удостоился такой «доброй» памяти. О генерал-губернаторе Польши, получившем этот пост по указанию Гитлера в 1939 году и занимавшем его вплоть до конца войны. О человеке, который сам себя именовал «королем польским», в то время как люди прозвали его «польским мясником».
Ганс Франк, отец Никласа, – фигура крайне любопытная: так может быть интересен и привлекателен лишь носитель чистого зла, обернувшийся к концу жизни из кровавого палача в раскаявшегося грешника, протирающего пол своей маленькой тюремной камеры коленями брюк, что стали велики по причине скудных тюремных трапез.
Итак, Ганс Михаэль Франк.
С официальных его фотографий на вас снайперским прицелом устремлен его взгляд – словно не вы рассматриваете его, а он вас; причем рассматривает исключительно с тем, чтобы нажать на курок. С чуть выпяченной вперед нижней губой выражение лица Франка кажется брезгливым, и даже сквозь десятилетия вы ощущаете, как противны ему и как досаждаете своим вниманием. Высокий гладкий лоб, низкие, неровные и не слишком густые брови, нависающие над глазами, целящимися в объектив фотоаппарата, плотно сомкнутые губы, чуть припухлые и аккуратные; нос – выдающийся, с раздувшимися крылышками, придающими выражению его лица излишне грозный вид. Но вид этот – нарочито искусственный, принятый, очевидно, по случаю создания официального фотопортрета. В начале тридцатых годов, когда ни Гитлер, ни его соратники еще не разучились улыбаться, пока война не маячила на горизонте, на старых фотографиях можно обнаружить и расплывшегося в улыбке Ганса Франка. В улыбке, которая, как он сам (или не без помощи окружения) понял, ему не идет, обнажая щербинку между его нижними зубами и делая намек на второй подбородок излишне прозрачным.
Ганс Франк – из числа тех породистых представителей арийской расы, которым идеально подходила нацистская форма, пошитая фирмой Hugo Boss, а также фуражка с огромным орлом и свастика во всех возможных вариациях. Ему и правда идет всё, кроме адвокатского облачения, в котором он сфотографирован рядом с Гитлером в самом конце двадцатых годов, на заре карьеры: довольный Гитлер выходит с Франком, своим личным адвокатом, из зала суда, к будущему фюреру кто-то, впечатанный вспышкой фотоаппарата в вечность, бежит с букетом цветов, а будущий генерал-губернатор Польши улыбается, обнажив щербинку между нижними зубами и совершенно не задумывается пока о том, достаточно ли внушительно выглядит.
