– Неплохо и со смыслом, – одобрительно кивает Франку Эйзенштейн.
А вот сутенер, к которому отправляются мужчины, пока я ошалело разглядываю девиц, гроздьями свисающих из окошек своими пышными грудями, наращенными косами и силиконом губ, посчитал иначе. Ни просьбы, ни посулы – ничего не подействовало. Не захотел он, чтобы кто-то снимался на фоне его девочек, – и точка.
– Обидно, хороший мог бы выйти эпизод для фильма, – говорит Никлас, закуривая сигарету.
– Кстати, – замечаю я, – герр Франк, не многовато ли курите? Третья подряд!
Несмотря на то что вопрос задумывался как риторический, Никлас вдруг, закашлявшись от дыма, дает мне развернутый ответ, исторгая из себя слова вперемешку с дымом. Мы прогуливаемся вдоль борделя, и проститутки, включая трансвестита, смотрят на нас из окон крайне недоверчиво. Кто-то грубо хихикает, отпуская, очевидно, в адрес Франка сальные шуточки. Он спокоен:
– Седьмого января 1976 года я бросил курить, дав при этом клятву, что, когда мне стукнет шестьдесят пять, я опять начну. И правда, в тот день рождения я снова закурил. Я, наверно, был единственным мужчиной в Германии, который радовался каждому своему дню рождения, приближающему его к заветной дате. И с этого времени так и курю, когда меньше, когда больше, иногда совсем не курю.
«Апчхи!» – чихает кто-то на балконе второго этажа.
– Будьте здоровы, – говорит Франк громко и, не поднимая головы, продолжает свою неспешную прогулку вдоль девиц. – Все эти тридцать лет без табака меня согревала мысль о том, что вот как хорошо, что я дал эту клятву в том, что в шестьдесят пять опять начну.
«Спасибо!» – доносится откуда-то сверху. Дальше следует какая-то фраза, очевидно шаловливого характера, – и снова хихиканье. Франк улыбается, но не оборачивается на девушек, продолжая свою мысль:
– И теперь я с удовольствием выкуриваю сигарету-другую, особенно за бутылкой вина или где-нибудь в поездках. А когда я дома, то курю намного меньше.
– Вы хотите сказать, что курение – целая философия?
– Да нет. – Франк выпячивает нижнюю губу и мотает головой. – Это просто зависимость. Мне так легче думать, мышление становится более ассоциативным, появляются новые мысли, новые писательские идеи. Но все это, разумеется, полная ерунда. Любой заядлый курильщик придумает тысячи оправданий тому, зачем ему нужно выкурить еще одну сигарету. Но, в конце концов, мне уже перевалило за семьдесят, так что, думаю, я могу себе это позволить.
– Герр Франк, а ваш отец курил?
Никлас согласно кивает, оживляясь, словно охотник, готовый вновь травить свою любимую дичь, в ожидании того сладостного момента, когда можно будет вонзить в ее плоть клинок своего острословия, протолкнуть его глубже, в самое нутро, и с удовольствием повертеть из стороны в сторону.
– Курил. Только не сигареты – сигары. Отец очень хотел, чтобы Норман, мой старший брат, как можно быстрее стал взрослым, и когда тому было шестнадцать, предлагал ему выкурить сигару, выпить красного вина. Отец буквально форсировал взросление Нормана: он любил старшего сына, и кажется, подозревал, что жить ему самому остается недолго. Когда к нему пришли с известием о том, что немцы разбиты под Сталинградом, он развел руками и сказал: «Меня только что коснулся ангел смерти», имея в виду не только поражение в Сталинградской битве, но и свой собственный конец. А в последнее свое Рождество с 1944-го на 1945 год отец вместе с Норманом сидел в боковой комнате, они курили сигары, и неожиданно он сказал моему брату: «Норман, я ощущаю себя глубоким стариком». Норман потом всю жизнь расстраивался из-за того, что ничего не сказал отцу, не спросил ни о чем. Вполне возможно, что отец тогда бы многое рассказал. Ну а раз его старший сын промолчал, то и он предпочел не развивать эту тему. Вот так мы безвозвратно упускаем моменты истины. Брат действительно всю жизнь не мог простить себе этого. Он тоже – жертва отца. А… к чему это я?
– Это не важно, – говорю, – мне вот интересно, кто из вас кого преследует?
– Никто никого не преследует. – Франк точно понимает мой вопрос, не делая изумленного лица и не пытаясь переспросить, о чем я, собственно, говорю. – Его повесили.
– Физически – да. Но метафизически, сдается мне, он всё время рядом с вами.
– Да, он всегда рядом, – говорит Франк, – он здесь.
Никлас похлопывает себя по левой стороне груди – кажется, что он говорит про свое сердце. Если не знать о наличии внутреннего кармана в плаще. И фотографии трупа отца, что покоится в нем, обернутая в полиэтилен.
В этот момент я ощущаю, как по спине у меня пробегают мурашки.
Перевожу взгляд на проституток – они утратили интерес к Франку и теперь лениво поглядывают на нас лишь для того, чтобы упредить попытку снять их на фотоаппарат, который болтается у меня на шее.
– Знала я одну немецкую проститутку, – говорю Никласу, – которая любила рассказывать про своих клиентов.
– Любопытно. – Франк затягивается сигаретой.
– Меня удивил один только момент, – говорю ему, скользя взглядом по черноволосой даме с четвертым размером груди. – Она рассказывала о том, что крупные шишки, всякие там директора и чиновники, которые в обычной жизни управляют большим количеством людей, обычно просят, чтобы их били и унижали.
Франк поднимает на меня взгляд:
– Садизма без мазохизма не бывает. Мой отец, уничтоживший миллионы людей, терпел, как над ним издевался Гитлер, унижал его. Мать моя тоже потихоньку проникалась к отцу презрением, и оно было ощутимо. Он вообще, судя по всему, был тесно связан с людьми, которые им пренебрегали…
– Вы намекаете, что вашего отца можно разобрать по Фрейду?
– Любого можно. Гитлера можно. Третий рейх можно. Но я этим никогда не занимался. – Никлас подергивает плечами. – Мне никогда это не было интересно. Я не слишком увлекался этим, быть может, потому что меня самого…
Франк замолкает – причем не обрывая фразу, а заканчивая ее, словно бы поставил смысловую точку посреди предложения. Мысленно заканчиваю фразу за него: «…Меня самого следовало бы разобрать по Фрейду».
Это что, подсказка?
Отец Никласа Франка, Ганс Франк, трудов Фрейда никогда не читал, но зато прочел переписку основателя психоанализа с Альбертом Эйнштейном и, по собственному признанию, находился под большим впечатлением от двух этих великих людей:
«Фрейд практически в точности предсказал, что произойдет, и это действительно произошло – всё, что касается зверств и массовых убийств. Он был выдающимся мыслителем. Он видел присущие Гитлеру и гитлеризму садизм и жестокость… Гитлер был противником легкого получения развода. Я был за это, но ничего не мог поделать. Гитлер запретил мне развод с женой, с которой я был очень несчастлив… Я думаю, у Гитлера были нестандартные сексуальные потребности. То есть ему очень немного нужно было от противоположного пола. Он считал женщин объектом поклонения и часто со страстью говорил о своей матери… Фрейд, Зигмунд Фрейд, последний из великих немецких психиатров, умерший в Англии, отмечал связь между нереализованной любовью и жестокостью»
26. После этого монолога, адресованного тюремному психиатру, Ганс Франк еще добавил, что Фрейд правильно сделал, что эмигрировал, спасаясь от национал-социалистов.
