– Может, – осторожно перебиваю Франка, – он не хотел, чтобы с ним случилось то же самое, что и с Рёмом?
– И что?! Возьмем другой пример – концлагерь Дахау! Отец знал, что там убивают людей, особенно его поразили убийства юристов, евреев по национальности. Коллеги по цеху и всё такое. Но Гиммлер, тогда еще президент полиции Мюнхена, запретил ему проводить расследование. Просто запретил. И отец, знаете, вполне смирился с этим. А что касается твоего вопроса про фон Штауффенберга… Нет. Я не требую от отца таких геройских поступков. Совсем необязательно было уходить в Сопротивление, но он хотя бы мог сослаться на болезнь, мог сказать: «Мой фюрер, мое сердце слишком слабое, я болен». Но он продолжал участвовать во всём этом. Это было для него важнее. У него было больше ста мундиров и даже специальный слуга, который следил за ними. Для него было важно, что как генерал-губернатору ему полагался бронированный «мерседес» с оранжевыми фарами. Тогда были специальные, очень узкие фары, чтобы их нельзя было заметить с самолета. И вот у него были такие, оранжевого цвета, якобы у самого Гитлера были такие же. И этому он радовался как ребенок. А в это же время по всему генерал-губернаторству, в том числе и в Кракове, убивали евреев и поляков, сгоняли в гетто, концлагеря, газовые камеры. К этому он был равнодушен.
– По-вашему, послать к черту Гитлера было просто?
– Это было очень просто. Но отец не стал этого делать.
А вот как ответил на этот вопрос сам Ганс Франк в 1945 году в одном из разговоров с тюремным психологом Густавом Гилбертом:
«Видимо, во мне есть нечто порочное, злое – как и во всех людях… Одним массовым гипнозом это не объяснишь. Тщеславие – вот это уже ближе к истине. Оно свою роль сыграло. Вы только представьте: тебе тридцать, а ты уже министр, на лимузине разъезжаешь, целая свора секретарей у тебя на побегушках. Видимо, мне захотелось утереть нос этим эсэсовским руководителям, посоревноваться с ними по части прилежания. А Гитлер поощрял в людях злое начало. Это ведь на самом деле было нечто феноменальное! Я как увидел его на экране в зале заседаний [Нюрнбергского трибунала. – Т.Ф.], так снова на мгновение, не дольше, но всё-таки как будто окрылился. Я ведь очень подвержен чужому влиянию. Странно… А тут на экране появляется Гитлер. И ты выбрасываешь руку вперед… На мгновение на тебя снова накатывает одурь…»
27
Я зачитываю Никласу этот фрагмент. Хочу услышать комментарий сына Ганса Франка.
– Угу, – задумчиво кивает Никлас, вытирая рот салфеткой и дожевывая мясо со свиного ребрышка, – и ты сама веришь в то, что только что зачитала?
– Почему нет? Человек раскаивается, винится…
– …Сваливая всё на Гитлера и свое тщеславие? – резко обрывает меня Франк. И продолжает: – А теперь моя очередь сыпать цитатами. Вот, например, что еще говорил мой отец, будучи генерал-губернатором Польши: «Что после войны будет с евреями, поляками, украинцами, русскими и всеми остальными, кто здесь обитает, мне абсолютно всё равно. По мне, пусть хоть фарш из них сделают». Или вот еще. Как-то отец отправился в Лемберг, где выступал перед несколькими сотнями немецких чиновников, офицеров, солдат, и произнес там следующую фразу: «Я только что проехал через старое еврейское гнездо, но я почему-то не увидел ни одного аборигена. Неужели вы сделали с ними что-то плохое?» И все немцы в зале хохотали. Потому что они действительно уже сделали это плохое. Ну как мог высокообразованный человек, прекрасно играющий на рояле, в молодости не пропустивший ни одну театральную премьеру, цитирующий наизусть «Фауста» Гёте, знавший Шекспира, великих немецких поэтов, как он мог сказать такое? Что же у него было в голове? А голова была умная. По результатам теста на интеллект в Нюрнберге он был в верхней трети. Он всё знал. Прежде всего, он знал, что такое добро и что такое зло. Ему принадлежат следующие слова, которые он произнес перед иностранной прессой: «Если я дам указание распечатать по одному бланку на каждые тридцать поляков, которых расстреливают по моему приказу, всех лесов Польши не хватит, чтобы произвести столько бумаги». Так и сказал. Умно сказал. Не просто «уничтожить», «расстрелять». Нет. С издевкой. Тем ужаснее звучит. Ты еще ему веришь? В его раскаяние?
– Не знаю, – пожимаю плечами. – Мне трудно представить шесть миллионов человек. Это больше десяти населений современного Нюрнберга.
– Я не хотел быть хоть в чем-то похожим на отца, – продолжает Франк после паузы, – и я стал другим. Я очень хотел бы жить и своей собственной жизнью, без него. Но так вышло, что я его сын. И ни разу не уклонился ни от одной дискуссии об отце. Но должен признаться, что чувствую себя опустошенным каждый раз, когда публично расправляюсь с ним.
Франк отодвигает от себя тарелку, на которой остатки гарнира и несколько обглоданных костей.
– Ну где же эта официантка?! – Никлас улыбается, демонстрируя нетерпение. – Мы должны выпить за славный город Нюрнберг! Идите сюда, – кричит он молодой девушке в традиционной баварской одежде, – нам нужно еще водки!
Сколько водки выпил он на похоронах своих двух братьев и двух сестер! Никлас был младшим сыном Ганса Франка и покинет этот мир самым последним из детей грозного генерал-губернатора. В невеселой жизни и печальной смерти своих братьев и сестер он тоже винит отца…
У себя дома, в Шлезвиг-Гольштейне, Никлас бережно хранит фотографии своих близких не только в компьютере. В его рабочем кабинете, уставленном набитыми книжными полками, вам в глаза бросаются фотографии и портреты, развешанные на стене. Там есть и портрет матери в пышном белом платье, и портрет маленького Ники – светловолосого голубоглазого ребенка, изображенного на листе бумаге пастелью во времена, когда его отец правил Польшей. Фотографии остальных детей – Зигрид, старшей сестры, Нормана, старшего брата, Бригитты (названной в честь матери), Михаэля (названного в честь отца, чье полное имя звучало как Ганс Михаэль Франк). Фотографий отца нет. Нигде. По крайней мере я так подумала, находясь в кабинете Никласа. Пока он, догадавшись, что я пытаюсь найти, не указал пальцем в сторону тонкого фрагмента стены между двумя шкафчиками. В самом низу, где никому никогда и в голову не придет вешать фотографии, я замечаю овальную рамку. Человека в черных очках (у Франка были проблемы с глазами, но Никлас как-то сказал, что, по его собственному мнению, за очками его отец хотел спрятаться, это была стена, отделяющая его от неприятной окружающей реальности) и костюме, который ему заметно велик, два американских солдата в белых касках препровождают на очередное судебное заседание в 1945 году. В руках он сжимает материалы своей защиты.
– Значит, у вас в кабинете всё-таки есть фото отца…
Франк, брезгливо поморщившись, отвернулся к окну:
– Я принципиально не вывешиваю его фото. Я его презираю. Этот снимок висит здесь из-за моего старшего брата Нормана, которого я любил и продолжаю после его смерти любить всем сердцем.
Тогда мне показалось, что ответ не слишком соответствовал вопросу. Какая связь между Норманом и фотографией отца в кабинете Никласа?
