Я тогда, помню, еще раз внимательно взглянула на женщину с фотографии, улыбающуюся и обнимающую своих детей. Неудивительно, что фюрер расчувствовался, глядя на это фото. Любой бы расчувствовался. Кроме Никласа:
– Между старшими двумя детьми и нами, тремя остальными, была большая разница в возрасте. Первой родилась Зигрид в 1927-м, затем в 1928-м – мой брат Норман. После чего настал довольно длительный перерыв. Мать сделала несколько абортов, у нее были выкидыши. Разумеется, далеко не все аборты были от отца. В 1935-м родилась сестра Бригитта, ее назвали точно так же, как и мать, в 1937-м – Михаэль, и в 1939-м родился я, последний. Так вот, трое младших родились уже в Третьем рейхе и, конечно же, не крестились. А Норман и Зигрид были крещеными.
Но чем ближе Восточный фронт приближался к Германии, тем больше мать задумывалась, что будет дальше. «Нас ведь не смогут победить, – помню, твердила она себе и нам, своим детям. – У Гитлера же есть “вундер-ваффе” – чудо-оружие». А в 1945 году в один момент нас, младших детей, вдруг крестили. В Шобернхофе, имении отца на юге Германии. Пришел священник. Я до сих пор хорошо помню это католическое крещение, с ладаном, водой, молитвами, со всей церковной атрибутикой. Нам же тогда было очень весело и смешно. В принципе, наше воцерковление является свидетельством упадка семьи. И упадка рейха. На этом всё и закончилось.
Я присела на стол Никласа, который откинулся на спинку своего мягкого офисного стула на колесиках, снял очки и потер глаза рукой:
– Выходит, вашему старшему брату Норману на момент крушения Третьего рейха было восемнадцать?
– Да. – Никлас надел очки, снял их снова, протер и опять надел. – Ему тяжелее всех пришлось.
– Как он относился к отцу?
– Очень его любил. После войны Норман и я были единственными из всех пятерых детей, кто попытался разобраться с не слишком приятной биографией нашего отца. Не на основе судебного процесса, который описывал преступления отца, а с тем, как с этим жить. Остальные трое детей пытались оправдать отца для себя, видя в нем невинную жертву Гиммлера, времени, обстоятельств, Гитлера и, прежде всего, невинную жертву правосудия победителей, жертву Нюрнберга. Но, как мне кажется, это лишило их жизненной силы. Все они относительно рано ушли из жизни. Они не смогли справиться с этим. Одна из моих сестер… Бригитта… – Франк умолкает и прищуривается, очевидно, взвешивая, стоит ли говорить об этом, но, в конце концов, решает продолжить фразу: – Предположительно покончила с собой в 1981 году, потому что ее преследовали кошмары: она с юности была зациклена на том, что должна умереть в том возрасте, в котором умер отец. Так и случилось. Она умерла в сорок шесть лет. Другая сестра, Зигрид, умерла, когда перешагнула порог возраста матери, но это не так рано, мать дожила до шестидесяти трех лет. Младший брат Михаэль спился и умер в 1990-м. А Норман… – Мне кажется, что губы Франка подрагивают. – Мой бедный Норман… Отец сломал ему жизнь. Он знал отца намного лучше меня. И брат для меня был пожизненной жертвой национал-социализма. Он мне сам как-то сказал: «Да, я знаю, что наш отец был преступником, но я люблю его». И с этим он жил. Я приносил ему всё новые документы, которые доказывали, что отец был совершеннейшим трусом, что он участвовал во всех этих ужасах, что этому нет оправдания. Брат понимал это, соглашался, но не мог избавиться от личной связи с отцом, которого, повторю, очень любил. И так и не смог смириться с его казнью.
– А кем работал Норман? – уточняю я. – Тоже журналист?
– Близко, но не совсем. – Никлас улыбается, застряв в воспоминаниях, обнажая вдавленные внутрь передние зубы. – Он был штатным сотрудником Баварского телевидения. Доставал всё, что требовалось для съемочного процесса, отвечал за реквизит, художников по костюмам, столярные работы и всё остальное. Но сам никогда не снимался. И он очень страдал, когда издавались мои книги, направленные против родителей. Это сильно расстраивало его. Но ему приходилось жить с этим. Ругался страшно. Но при всём этом поддерживал меня.
– Если я не ошибаюсь, – начинаю я осторожно, – в то время, в конце восьмидесятых, и читатели, и коллеги спустили на вас всех собак и объявили невменяемым.
– В газете «Цайт» про меня так и написали: «Никлас Франк – психопат». Это было сложное время для меня – все ополчились очень злобно. А Норман, дома ругавший меня на чем свет стоит, вдруг взял и написал письмо в мой журнал «Штерн», где выступил в мою защиту. Так и написал: «Никлас всё делает правильно», хотя сам он так не считал.
У Нормана, смотрящего на меня с фотографии, сделанной в начале сороковых годов, высокий лоб, прямой нос и спокойный снисходительный взгляд. Он сидит в большом кресле с мягкими подлокотниками, но, несмотря на желание выглядеть расслабленно, в его теле ощущается какое-то напряжение – возможно, потому, что он старательно позирует фотографу, желая казаться серьезнее и взрослее, чем есть на самом деле. Тонкая изящная кисть левой руки его охвачена плотным кожаным ремешком наручных часов. За спиной у Нормана – стопка книг и массивные часы с огромным римским циферблатом, а руками он осторожно придерживает щенка, которого словно бы страхует, чтобы тот не соскользнул с колен.
– Он очень красивый мальчик… был, – говорю я осторожно.
Франк показывает другие фотографии брата. Вот, к примеру, Норман в зрелом возрасте – ему около сорока. Былая красота, тонкость и нежность черт утрачены, на лице проступают морщины, а глаза источают такой драматизм, что становится не по себе. Старший сын бывшего генерал-губернатора смотрит куда-то вдаль и поправляет рукой галстук, то ли пытаясь ослабить его хватку, то ли сильнее затягивая его вокруг своей шеи. Галстук-удавка. Мне вспомнилась одна история про Иоахима фон Риббентропа, который во время Нюрнбергского процесса в таком ужасе ожидал предстоящего приговора, что попросил позволить ему являться на заседания суда без галстука, мотивируя это тем, что ему тяжело дышать. Психологи сразу же углядели в этом психосоматическое проявление – галстук стал устойчиво ассоциироваться у Риббентропа с петлей, той самой, которую ему в итоге накинули на шею в ночь на 16 октября 1946 года в спортзале Нюрнбергской тюрьмы.
А вот и еще одна любопытная фотография старшего брата Никласа. На ней Норману уже за пятьдесят. На носу – нелепые очки-бабочки. Он в широком темном пиджаке, под которым снова светлая рубашка с галстуком. Но главное в этой фотографии – фон. За Норманом на стене в позолоченной раме висит огромный портрет его отца (это вам не скудное фото, что запрятано в кабинете Никласа).
– А вот его последнее фото, сделанное за два дня до смерти. – Никлас достает из ящика стола заляпанный матовый снимок, с него на вас устремлен взгляд пронзительно-синих глаз, незамутненных временем и не согласующихся с морщинами, изрывшими его лицо. Норман Франк сидит на кровати в старом синем халате и в руках держит бутылку вермута.
У меня хватает такта подавить вздох.
Никлас добавляет:
– Снимать фото не нужно, я не хочу, чтобы брата видели в таком состоянии.
– Хорошо, – отвечаю, – но почему он выглядит таким одиноким? Где его семья сейчас, где дети?
