– Еще дублик? – Франк, промокший насквозь, облокачивается на капот машины оператора, пытаясь отдышаться и дать отдохнуть ноющей ноге.
– Думаю, да, если вы не против, – кивает ему промокший Эйзенштейн. – Только сменим точку.
– Меняйте, – соглашается Франк, над которым я раскрываю большой черный зонт. – Ну что, не холодно тебе?
Смотрю на Франка:
– Скорее мокро. Кстати, Никлас, герр Франк…
– Ууу? – Никлас, следящий за Эйзенштейном и оператором, обращает взор на меня, а выдержать его взгляд довольно непросто.
– Есть одна идея по поводу… в общем, сюрприз… но я не знаю, как вы отнесетесь…
Франк смотрит с изумлением. Я, путаясь, продолжаю:
– Если я не ошибаюсь, вы никогда не были в здешней тюрьме… ну в той, где…
– Где повесили моего отца, – помогает мне Никлас, – не был. Туда довольно трудно попасть, потому что она действующая…
– У меня есть разрешение, – говорю я, напряженно замирая в ожидании его реакции, – мы можем попасть туда завтра, ближе к вечеру, если вам это интересно…
У Никласа Франка очень большие глаза, а сейчас, кажется мне, они просто выскользнут из орбит и, отпружинив от сверкающей брусчатки, поскачут вниз, прямо по Бергштрассе, туда, куда устремляются стоки воды, текущей вдоль бордюров, – прямо к памятнику Дюрера, и дальше, к Лютеранскому собору святого Себальда, старейшей церкви Нюрнберга, на которую и устремил свой остановившийся взгляд один из величайших художников в мире.
– Это супер, – говорит Франк, – значит, завтра мы идем в тюрьму!
Потом задумывается:
– А как ты так быстро получила разрешение?
– Не быстро, – отвечаю, – на согласование ушло несколько недель…
– Я понял, – кивает Франк, – ты не знала, как я отнесусь.
– Предполагала, что положительно.
– Не положительно, а просто даже очень-очень положительно! Это ж надо… Тюрьма… Тюрьма…
Франк умолкает.
– Пять минут! – слышу крик Эйзенштейна. – И мы будем готовы!
– Яволь! – кричит Франк сквозь толщу дождя, кричит как-то механически, задумавшись о чем-то своем.
– Давайте зайдем под тент, – говорю Франку, который откликается лишь с третьей моей попытки. Отряхиваю зонт. Шум дождя заливает наше с Франком молчание. Он не слишком твердо стоит на ногах, но и назвать Никласа пьяным язык не поворачивается.
– И в спортзале, значит, побываем… – бубнит он себе под нос.
– Конечно, – говорю. – А помните, что вы тогда, в Шлезвиг-Гольштейне, сказали про мистера Вудса, когда показывали его фотографию?
– Про мистера Вудса? – Франк возвращается в реальность и несколько секунд беспомощно смотрит на меня, прежде чем понять, о чем я его спрашиваю. – Про палача?
– Да, вспомните, что вы сказали, когда показывали его фото. Он там с улыбкой прилаживает петлю для виселицы, такой довольный курносый американец…
Франк чуть прикусывает верхнюю губу, слегка выдвигая нижнюю челюсть:
– Я, кажется, сказал: «Это палач моего отца мистер Вудс, которому я за многое благодарен, прежде всего, за то, что он отлично справился со своей работой и повесил моего отца».
– Точно, – говорю, – слово в слово так и сказали.
– И?
– Мы готовы! – кричит Эйзенштейн.
– Две минуты, – орет Франк, закуривая сигарету. – Иду!
И, резко меняя тон, добавляет тихим голосом:
– Мистер Вудс очень хороший человек. Профессиональный палач, казнивший палача Ганса Франка. Обычно есть жертва и палач. А тут – палач и палач. Только палач-любитель – мой отец – был истинным чудовищем, в то время как Вудс – восхитительным человеком. Я храню его фото, потому что мне он нравился.
Франк выходит сквозь стену дождя, забыв взять с собою зонт. Я остаюсь одна, слушаю, как дождь бьет с размаху дома и брусчатку на Бергштрассе. Исторический центр «самого немецкого из всех городов Германии» опустел: все узкие улочки, переулки, их пересечения в бледно-желтом свете фонарей показались вдруг дешевой картонной декорацией, которая вот-вот размокнет и, утратив форму, обернется унылой грязью под ногами. Я видела, как фигурка Франка, чуть пошатываясь и прихрамывая, перемещалась по каменным тоннелям улиц, то растворяясь на мониторе камеры, то возникая на нем снова. На секунду меня пронзает острая жалость к человеку, застрявшему в тени эшафота своего отца, плутающему по лабиринтам букв, сплетенных в слова судебных протоколов, мемуаров, исторических книг, – точно так, как плутает он сейчас перед камерой, но я быстро прогнала это ощущение: если хочешь общаться с героем нормально и получить хороший материал, то сейчас не самый лучший момент, чтобы придаваться жалости.
– Поехали в гостиницу, сохнуть. – Я раскрываю зонт над головой Франка, а другой, уже открытый, протягиваю оператору и Эйзенштейну, чьи дождевики всё-таки не выдержали напора воды.
– А бар там есть? – уточняет Франк, по лицу которого скользят капли воды. Очки его запотели.
– Разумеется, а что?
– Надо будет мистера Вудса помянуть. Хороший человек…
В баре гостиницы мы втроем, с Франком и Эйзенштейном, поминаем мистера Вудса. При этом двое из нас совершенно не понимают, зачем пить за палача, который, пусть и крайне профессионально, как утверждает Никлас, выполнил свою работу в Нюрнберге. Да и умер больше полувека назад.
– Вы, конечно, в курсе, – уточняю я у Франка, – при каких обстоятельствах это произошло…
– Помню плохо, но закончил он как-то… нелепо, что ли?
– Думаю, что «нелепо» – это хорошее слово для палача, который казнил сам себя.
Никлас, закинув ногу на ногу, откидывается на спинку кресла и пристально изучает потолок, усеянный мелкими лампами. Его вид трудно назвать скучающим – мне кажется, он очень ждет продолжения рассказа, и еще он почему-то выглядит напряженным: крылья носа раздуты, закусил верхнюю губу, глаза остановились. Знать бы, о чем он думает. Неужели о Вудсе? Какая связь может быть с человеком, которого он видел-то лишь на фотографиях? А может, Франк думает вовсе не о палаче…
– Да, какая-то странная история была, кажется в пятидесятых… какой-то глупый несчастный случай.
– Верно, – киваю. – Сержант Джон Вудс, повесив приговоренных нацистских бонз, вернулся из Нюрнберга в США. И был командирован на Маршалловы острова.
– Это черт знает где, – говорит Франк и смотрит на меня. – Почему они отправили туда самого титулованного палача двадцатого века? Он же был национальным героем! Я не преувеличиваю! Странное решение американского командования.
Пожимаю плечами:
– Вероятно, там была тюрьма и должны были проходить какие-то казни. Согласно легенде, Вудс конструировал новую модель электрического стула, мудрил с подачей и напряжением тока, в общем, занимался тем, что хотел усовершенствовать этот метод казни. И решил его испытать. На себе.
