– И казнил сам себя?
– Да. Стал первым человеком, который был казнен на Маршалловых островах.
– Гротескно! – Франк пребывает в мрачном восторге. И тут же добавляет: – Храни Господь его душу. Настоящий был профессионал, таких уж и нет. Но гротеск в чистом виде!
Последняя фраза звучит особенно восторженно. Чтобы как-то сбить напряжение момента, Никлас вдруг нервно смеется:
– Он ведь был профессионалом. И сам вызвался быть палачом на Нюрнбергском процессе, до которого у себя в США повесил не меньше нескольких сотен человек.
– То была петля, – перенимаю я нарочито задорный тон Франка, – с электрическим стулом он не сладил. Так что, можно сказать, его убил прогресс.
Франк кивает:
– Но в Нюрнберге он справился отлично. Он прекрасно реализовал идею с эшафотами, которые были покрыты черной тканью, чтобы, когда откроется люк и тело с петлей на шее провалится в него, никто не видел последних секунд агонии осужденных. А отец мой как раз ударился глазом о край люка, когда падал туда, в ад, с веревкой на шее…
– А почему вы сказали – «гротеск»?
– Ну потому, что палач, казнивший себя, – это гротеск.
– А сын, пьющий за палача отца, – не гротеск?
– В меньшей степени, – неохотно отвечает Никлас.
«Гротеск» – любимое словечко Никласа Франка. Он употреблял его и во время прошлых съемок у себя дома в Шлезвиг-Гольштейне. Употребляет и сейчас. Постоянно. Гротеск. Все в мире – ему гротеск. Забавное словечко, чтобы леденцом катать его во рту. И куда более забавно, что именно это словечко, как я понимаю, он получил в наследство от своего отца. Это лишь моя догадка. Но позвольте привести цитату из «Нюрнбергского дневника» Густава Гилберта, этот американский психолог был собеседником практически всех нацистских бонз во время Нюрнбергского процесса. И именно ему Ганс Франк, отец Никласа, сказал такие слова: «Гротеск, да и только! Здесь собраны те, кто стремился урвать себе побольше власти над страной, и теперь каждый в своей камере – четыре стены да санузел – и в них они дожидаются процесса, как заурядные преступники»
30.
Определенно, «гротеск» достался Никласу от отца.
– Это его слово, – говорю вдруг вслух.
– Что? – не понимает Франк.
– Гротеск – это словечко вашего отца.
– А ты… – Франк смотрит на меня странно, и я снова не могу понять, одобрительно или нет. – Ты откуда это знаешь?
– Ну… это просто, – вру я, – дедуктический метод. Вы забрали себе его слово, так же, как присвоили себе его смерть, так же, как хотели в детстве присвоить себе мать…
– Хватит! – взвивается Никлас. И добавляет, чуть мягче: – Хватит. Я понял.
– Надо бы идти спать, – сообщаю я Франку и Сергею, делая глоток теплого вишневого сока.
– Угу, – кивает Эйзенштейн.
– Ну да, – нехотя соглашается Франк, развалившись в кресле и всем видом давая понять, что всё-таки «нет».
– Герр Франк, а можно один вопрос в контексте «гротеска»?
– Разумеется. – Никлас снова протирает очки носовым платком. – Спрашивай.
– Могу я допустить, что сын, который ненавидит и презирает своего отца, пьет за его палача и уничтожает в своих книгах, на самом деле просто любит его, несколько извращенно, по-своему?
Франк протирает очки, всем видом давая понять, что занятие это – жизненно важное. Он надевает их на нос и смотрит на меня:
– Большей. Глупости. Я. В. Жизни. Не. Слышал.
– Извините, я должна была спросить.
– Я уже ответил.
– Но так всё-таки могло бы оказаться… – начинаю злиться я.
– Нет, – пожимает плечами Франк, – это ошибочное умозаключение.
– Это ощущение.
– Называй как хочешь.
Мне вдруг становится весело от такой резкой, почти что агрессивной реакции Никласа на мое предположение. Ну наконец-то хоть какая-то новая реакция!
– Ну ладно, я спать, доброй ночи. – Целую своих собутыльников в колючие щеки и ухожу наверх; минуя лифт, поднимаюсь по лестнице к себе и думаю о том, что Франк-сын, как бы ни хотел он это скрыть, испытывает к отцу амбивалентные чувства. Совершенно точно. Ненависть – она как-то уж слишком на поверхности, чересчур спекулятивна. Если вот, к примеру, зайти от противного. Допустим, сын ругает отца последними словами для того, чтобы общественность встала на сторону убийцы шести миллионов, пусть не прямо – косвенно, но вступилась за его отца. То есть в своей кощунственной агрессии, направленной в сторону родителя, он провоцирует людей отторгать мораль глобальную (Ганса Франка как убийцу миллионов), сосредотачиваясь на мелочи (сын должен почитать отца, каким бы он ни был).
Если допустить, что это так, – выглядит как извращение. А может, это и есть гротеск.
Никлас Франк по-настоящему умен. И ум его, к моему несчастью, казуистичный. Никлас легко пресекает все мои попытки продраться к самому его нутру, чтобы понять, в чем заключается истинная причина его психической травмы и, как следствие, такого болезненно-жестокого отношения к отцу. Сын «польского мясника» мастерски уходит от ответов на «неинтересные» для него вопросы или переиначивает их, отменяя заданный смысл: в частности, так регулярно происходит с моими вопросами про его отношения с отцом не как с генерал-губернатором оккупированной Польши, а как с родителем («Каким человеком может быть отец, уничтоживший шесть миллионов человек? Может он быть хорошим?»). Из раза в раз Никлас своего отца замещает гитлеровским ставленником, внутренне прекрасно отдавая себе отчет, что личность человека и личность историческая – две большие разницы. Налицо – самая настоящая подмена. В иные моменты мне просто начинает казаться, что для Никласа крайне важно заместить отца военным преступником, чтобы объяснить себе, за что он этого человека так ненавидит. Он путает причинно-следственные связи как истинный невротик, потому что дети любят даже плохих родителей, ужасных родителей, таких, которых и язык не повернется «родителями» назвать. И у этой всеобъемлющей ненависти нашего героя к своему отцу наверняка есть какое-то разумное объяснение…
Эту историю Никлас рассказал мне еще у себя дома. За год до окончания войны, перестав отрицать очевидное и верить обещаниям фюрера о победе, его мать, Бригитта Франк, опасаясь приближения Восточного фронта, перебралась со своими пятью детьми в Германию, в усадьбу Ганса Франка (который присоединился к семье лишь зимой 1945 года) на озере Шлирзее. Эта усадьба называлась Шобернхоф. Там-то и застали Бригитту войска союзников в начале мая 1945 года. Вот что вспоминает Никлас:
«Одному пьяному американцу пришло в голову устроить нам показательный расстрел. Выстроил нас, троих младших детей и мать, у стены и хотел расстрелять. За то, что мы были родственниками “польского мясника”. Но он не знал мою мать, ее отвагу. Она так на него накричала, что он просто выпустил автомат из рук. Интересно, что Бригитта и Михаэль в это время плакали навзрыд, а я молча стоял, вы не поверите, но это истинная правда, я стоял и думал: “Этот человек с автоматом напротив нас прав. Он имеет право расстрелять нас”. Мне было-то всего шесть лет. Я молча стоял и думал, что так и должно быть».
