Вытаскивает оттуда большую помятую коробку, в которой что-то позвякивает. – Предупреждаю, у меня осталось мало…
Доктор Розенталь открывает пыльную коробку, обитую материалом, и я слышу, как Франк шумно выдыхает: в ней несколько нацистских крестов, эсэсовские нашивки, бляшка с ремня, спичечница с нацистским орлом, несколько значков с двойной руной зиг, белых в красной окантовке, и какая-то коробочка, скорее даже футляр, из плотного бордового картона под шагреневую кожу – примерно три-четыре сантиметра в ширину, десять в длину и сантиметр в высоту. На крышке футляра – серебряное тиснение – цифра 25, вписанная в зубчатый круг, похожий на солнце. Внутри – награда.
Хозяин лавки подвигает коробку к Франку, который почему-то отворачивается.
– Эту штуку, – Розенталь открывает маленькую бордовую коробочку, – пару месяцев назад мне принес один человек, очень интеллигентный, работает в бюро где-то недалеко отсюда. У него недавно назад скончался отец, почившему было лет девяносто. Я предложил продавцу, сыну покойного, сто евро – сам не знаю почему. Меня очень порадовало, что находка, которую он обнаружил в личных вещах отца, где-то в его шкафу, была в хорошем состоянии…
– И часто вам такие находки приносят? – Голос Франка выдает его заинтересованность.
– Раньше было очень часто, – кивает Розенталь, – но, по понятным причинам, сейчас всё реже и реже, ведь многие владельцы уже умерли. А те, что еще живы, – да просто перетряхните их личные вещи, и вы там такое увидите! А вот дети и внуки от таких вещей с удовольствием избавляются, понимаете? Но не надо думать, что их предки, люди, которые это хранили, – какие-то отморозки. Очень приличные, уважаемые господа – один, как я знаю, был судьей, другой тоже был юристом, кажется адвокатом, был еще сын какого-то местного чиновника, вышедшего лет двадцать назад на пенсию. Еще, помню, одна фрау, что живет в пяти минутах отсюда, продала мне добро, оставшееся после смерти мужа. Но, как я уже сказал, обычно от этой атрибутики избавляются дети и внуки – старики хранят до последнего. Вот как этот крестик, кстати, не такой уж он зловещий…
– Как посмотреть. – Франк брезгливо глядит на награду, не прикасаясь к ней. Синяя лента, белый крест, окантованный серебряной полоской, внутрь которого вписаны дубовые листья, обрамляющие черную свастику в центре.
– Fuer Treue dienste, – читаю я по слогам то, что написано на реверсе, ощущая, как острые края креста врезаются в мои пальцы, – «За верную службу». Награда, очевидно, для гражданских.
– Тем хуже, – вздыхает Франк, – таких гражданских в Третьем рейхе я вообще не понимал никогда…
– Учреждена 30 января 1938 года. – Доктор Арно Розенталь вперился в монитор старенького кряхтящего компьютера. – Чтобы поощрить честный труд немцев на благо рейха. Фюрер распорядился разработать ее аж в 1935 году, но сделано это было только три года спустя. Награда имела три класса: тот, что перед вами, – самый низкий, серебро. Дальше – золото, за сорок лет службы, а потом – особый крест за пятьдесят лет…
– Рейх всего двенадцать лет прожил – столько как раз, сколько зайцы живут, а тут всё какие-то безумные цифры, – говорю я.
А Франк уточняет у Розенталя, можно ли тут закурить. Тот мотает головой и предлагает пойти на улицу.
Арно отпер дверь и, выпустив Франка и меня, проследовал за нами. Птицы не пели – они орали как полоумные, но заметить источник громкого чириканья мне так и не удалось.
– Я с собой медаль прихватил, чтобы ее можно было лучше рассмотреть при дневном свете, – сообщает Розенталь, осмелев в достаточной мере. Он что, на полном серьезе решил нам ее продать? – Восемьдесят евро. – Лавочник, опершись спиной на стеклянную дверь магазина, призывно покрутил медалью перед лицом Франка, который тут же отвернулся к витрине, выказывая свое презрение к вещице. Розенталь, как показалось мне, прочитал поведение Никласа иначе: верно, решил, что тот, демонстрируя равнодушие, пытается сбить цену.
Я сажусь на высокий бордюр и уныло рассматриваю брусчатку.
– Могу сделать скидку, так как девушка купила у меня кролика. Предельная цена – семьдесят евро.
– Я покупать это не буду, – хмурится Франк, – даром не возьму.
– Это экстремизм, – напоминаю я Розенталю, который настроился на обработку Франка.
– Не агрессивный экстремизм. Это ваше право купить такую штуку, только носить ее на лацкане пиджака вне дома не советую. Да взгляните же, герр…
– Франк, – говорю, – он герр Франк.
А сама надеюсь, что у Розенталя что-то щелкнет в голове, но нет, Арно, как ополоумевший соловей, начинает щебетать еще громче:
– Он в идеальном состоянии, с лентой, сверкает как! Боже ты мой, я бы сам купил, если бы коллекционировал.
– Я такое не коллекционирую, – спокойно отвечает ему Франк, изучая свое отражение в стекле витрины.
– Есть и другое, – не унимается лавочник, – есть «спешл», но это не быстро. Чтобы найти «спешл», нужно время. И нужен ваш конкретный заказ. К примеру, какая-то военная награда…
– Не нужно, – говорит Франк.
– Но вы же интересовались, – говорит продавец.
– Ну да, – говорю я, – но это просто интерес.
– Ну хорошо. – Розенталь уязвлен и всячески демонстрирует это. – Если вы, герр Франк, купите баварскую кружку, которую смотрели, я могу уронить туда этот крест, прямо в нее, за сорок евро сверху. И точка.
– Интересное предложение, особенно в свете того, что его отец был нацистом, – говорю я, ощущая, как пробуксовывает ситуация вокруг меня. Всё это надо прекратить любым способом. Однако, вопреки моим ожиданиям, лавочник спокоен:
– Можете не говорить мне, я это сразу понял, – отвечает продавец, – вермахт?
– Нет, – отвечаю за Франка.
– Ну тогда… тогда люфтваффе!
– Да нет же, – говорю я.
– Элитное подразделение СС?
– Нет. – К моему изумлению, Никлас всё-таки вовлекается в диалог с Арно.
– Ну кто тогда, а?
– Да не важно… – Я вдруг ощущаю необходимость смягчить накаляющуюся атмосферу.
– Нет, интересно же! – шумит раскрасневшийся лавочник.
– Он был… – говорю я, придумывая правдоподобную ложь.
– Генерал-губернатор Польши, – добавляет Франк неправдоподобную правду.
– В смысле, когда? – До Розенталя пока не дошло. Потом Розенталь тянет гласную: «А-а-а…»
Потом, задумавшись, рассеянно изрекает: «Дерьмо!»
Мне даже кажется, что он не понимает, что сказал это вслух.
Молчание.
Кажется, до Розенталя еще только-только доходит то, что сказал Франк. Никлас тупо уставился в витрину. Он просто замер – и ни по жестам, ни по выражению лица, отражающемуся в витрине, я не могу сделать выводов о том, что творится в его голове. На лице Розенталя же, который так и замер с крестом в руке, вся гамма чувств, но, пожалуй, превалирует что-то похожее на… сочувствие? Лавочник открывает дверь и уходит к себе в магазинчик.
