Никлас и я открываем зонтики, потому что начинается густой мелкий дождик, который тут же превращает свежий ровный асфальт, положенный перед восточным крылом дворца, в зеркало. Оператор с Сергеем готовят камеру, накинув дождевики, а Никлас начинает измерять шагами вход во дворец – здесь он не в первый раз.
– Ну, отец, вот я опять пришел тебя навестить, – улыбается он, глядя в камеру, словно бы по ту ее сторону находится Ганс Франк. – Здесь и стало ясно: кишка-то у тебя тонка. Здесь ты сначала признал вину, потом забрал свое признание назад. Ничего ты так и не понял… Каждый раз, будучи здесь, я очень живо представляю своего отца, который боролся здесь за свою жизнь, но оказался абсолютным ничтожеством. Он ничего не осознал. А самое главное – он так ни в чем и не раскаялся. В течение почти года мой отец выслушивал неопровержимые доказательства преступлений, совершенных им и его сообщниками. Но, несмотря на все эти доказательства, вечером в канун казни он написал письмо своему адвокату Зайделю. «Доктор Зайдель, – писал он. – Позаботьтесь о том, чтобы мое доброе имя было восстановлено в глазах общественности, я не преступник». Невероятно. Не могу понять, как можно было утверждать такое после целого года судебного процесса… И вообще, пойдемте уже внутрь. Надо не опоздать в тюрьму, там нас, как я понимаю, будут ждать через час с небольшим.
Мы заходим в здание суда. Пока предъявляем на входе полученное официальным факсом разрешение на съемку, Франк начинает медленный подъем по крутой скрипящей лестнице с большими деревянными перилами, отполированными до блеска сотнями ладоней.
На втором этаже Никлас останавливается, чтобы сделать передышку. В момент, когда я его нагоняю, внимание Франка вдруг привлекают фотографии на стене. Эдакая доска почета, а может, позора. На ней фотографии осужденных нацистов в 1946 году. Справа, в самом верхнем углу, – фотография гауляйтера Польши в пиджаке с нацистскими нашивками и лаконичной подписью снизу – «Франк». Ни имени, ни дат жизни и смерти. Просто «Франк».
– Вот и мой отец. – Никлас не просто показывает указательным пальцем на фотографию, он подушечкой своего пальца упирается Гансу Франку прямо в сердце. Если бы это был пистолет, сын, наверное, спустил бы курок.
Франк-сын уныло оглядывает фотографии остальных нацистских преступников, которые составляют компанию его отцу, и с шумным вздохом отворачивается, возвращаясь к лестнице.
Он преодолевает еще один этаж. Тяжело. Медленно. Хромает (и теперь это заметно отчетливее), но продолжает идти.
Мы оказываемся в огромном просторном бежевом холле. Франк, вдруг словно обессилев, опускается на скамейку рядом с мраморной раковиной, чтобы отдышаться. Он тупо смотрит перед собою – в нескольких метрах от него чернеет массивная деревянная двустворчатая дверь, ведущая в зал суда, сверху надпись – «Зал №600».
Пока Сергей с оператором готовятся к съемке, Никлас снимает плащ и наматывает его себе на руку, оставшись в плотном бежевом пиджаке и синей рубашке с расстегнутым воротом. Затем Франк снимает кепку. Потом вдруг с кряхтением приподнимается со скамейки и снова надевает плащ – неужели ему холодно? Тут ведь намного теплее, чем на улице. В руках он оставляет зонт и шапку, мучаясь и не понимая, куда их деть.
– Я возьму, – говорю.
– Спасибо, – кивает Никлас, не поворачиваясь ко мне, и ослабляет хватку, чтобы я смогла вынуть оба предмета из его рук.
Он снова смотрит на ту дверь. На надпись «Зал №600».
– Мне сказали внизу, что здесь сейчас как раз заканчивается экскурсия для будущих юристов – студентам рассказывают о судебном процессе, – говорю я, чтобы понять по реакции Франка, хочет он зайти внутрь или предпочтет дождаться, когда помещение освободится.
– Правда? – спрашивает Никлас, наконец подняв глаза.
– Да. Могу заглянуть и поинтересоваться, не против ли они будут посниматься с вами, если, конечно, это вас не раздражает?
– Ну тогда давай. – Франк устремляет взор куда-то внутрь себя. – Но только недолго, ладно? Мы же в тюрьму опоздаем.
– Не опоздаем, – говорю.
– Ладно. Только всё равно давайте недолго.
Зал №600. Франка не остановить. Он выступает перед студентами и не думает заканчивать. Тридцать минут назад Никлас вошел в зал. Как только он переступил его порог, и преподаватель, и ребята, и какое-то лысое официальное лицо в очках, очевидно работающее во Дворце правосудия, все устремили взгляды на него и резко умолкли. Они знали, что это за человек, потому что я успела заочно представить им его.
– Привет, я Никлас Франк, надеюсь, что я вам не помешаю. Мы хотели немного тут поснимать для российского телевидения, так что спасибо, что разрешили начать сейчас…
Невысокий лысый очкарик лет пятидесяти, в рубашке, галстуке и пиджаке свободного кроя в один скачок оказался рядом с Никласом и прошептал ему в ухо то, что я частично расслышала: «После того, как нам сообщили, что вы здесь, мы с ребятами обсудили вашего отца… и… если вы не возражаете… не будете ли вы столь любезны ответить на несколько вопросов».
– Ладно, только недолго, у меня не так много времени, – любезно ответил Франк и нелюбезно покосился на свои наручные часы.
Пока Сергей шептал оператору о том, как и что снимать, Никлас прошел в центр зала к студентам и, переминаясь с ноги на ногу, снова поглядел на часы. Я обвела взглядом зал. На кинохронике он казался много больше, раза в два. Массивная отделка из темного дерева занимает чуть больше двух третей боковых стен. Деревянный резной потолок, четыре огромные люстры, сталактитами свисающие с него.
Свет в зале не горит – нет нужды, потому что в окна бьет мягкая серость нюрнбергского полудня. Дневной свет падает на деревянные скамьи, на которых сидели подсудимые. Посредине, между рядами скамей, рассеченных проходом на две части, в стене можно заметить створки лифта, в котором в зал суда по одному доставляли обвиняемых. Длинный деревянный стол для судей расположен перпендикулярно скамье подсудимых, – местоположение судебной кафедры с сороковых годов изменилось, так что два судейских входа, обрамленных массивным зеленым камнем, оказались по бокам кафедры, над которой под потолком зависло огромное деревянное распятие. Во время Нюрнбергского процесса распятия, разумеется, не было.
Скользнув взглядом по напряженным смышленым лицам студентов, я отметила, что в большинстве своем это девушки, парней в группе всего несколько. Но всем ребятам крайне любопытен Франк, отец которого, по признанию самого Никласа, «всей своей жизнью способствовал появлению Гаагского международного трибунала, который судит преступления против человечности, например в Руанде. Наверно, в этом единственная заслуга моего отца, прожившего жизнь преступника».
– Можно я задам вопрос? – Одна остроносенькая студентка, с блестящими черными глазами, невысокого роста, пробралась к Никласу через стену своих однокурсников и нарушила тишину, повисшую в зале.
– Пожалуйста, – ответил Никлас сдержанно, но любезно – показалось, что в его голосе послышалось удовлетворение от того, что он вызывает такой интерес у молодежи. Девчушка продолжила чуть смелее:
