– Сколько раз вы бывали в этом месте? И как меняются ваши ощущения с каждым новым разом, когда вы оказываетесь здесь, – ведь, кажется, вон на той скамье подсудимых сидел ваш отец?
Франк, проследив за ее рукой, обернулся к пустой скамье и кивнул, словно кому-то невидимому на скамье:
– Именно так. На первом ряду.
Откашлявшись, как оратор, которому предстоит говорить речь, Никлас медленно начал свой рассказ:
– Я здесь в четвертый или пятый раз – в зале №600. И для меня это, конечно, не то место, которому можно поклоняться. Каждый раз, когда я прихожу сюда, всё словно оживает, в том числе и боль. Не потому, что здесь, в соседнем здании, был повешен мой отец, а потому, как он вел себя именно тут, в зале суда. Мягко говоря, это было поведение труса. Восемнадцатого апреля 1946 года, в четверг, он неожиданно заявил о признании вины. При этом связал свою вину с виной всей Германии. Мол, должна пройти еще тысяча лет, прежде чем Германия сможет избавиться от бремени этой вины. Очень трусливый и лживый ход – распространить предъявленное ему лично обвинение на миллионы остальных немцев. Но даже от этого, весьма условного признания вины, он отказался в своем последнем слове. И отсюда, со скамьи подсудимых, заявил: «После того как я услышал здесь об ужасных преступлениях, совершенных поляками, чехами, русскими в отношении немцев, то могу утверждать, что вина Германии, которую, как я считал, она будет нести еще тысячу лет, – эта вина Германии уже полностью погашена». Мне этого не понять. Процесс шел целый год. Здесь всем, в том числе обвиняемым, демонстрировали кадры из Освенцима. Здесь им были предъявлены неопровержимые улики и железные доказательства вины немцев, шедших за Гитлером, за такими, как Франк. Ни намека на раскаяние не было в его словах.
Черноволосая девчушка отчаянно не хотела уступать вахту рыжеватой длинноволосой подруге, которая осторожно подняла руку, чтобы о чем-то спросить Никласа. Но черноволосая перебила ее:
– Известно, что ваш отец раскаялся на процессе. И, кажется, крестился. Может ли быть так, чтобы человек, который принял веру и раскаивался, притворялся?
– Может, – кивнул Франк, – когда речь идет о моем отце. Он крестился в 1945 году в тюрьме. Крестил его отец Сикстус О’Коннор. И после этого отец стал очень набожным. Можно сказать, это было бегством в веру. И в письмах своих жене, детям он ни разу не признался: «Да, я виновен». Не написал о том, что он видел доказательства того, что вел ужасную, преступную жизнь. Нет. Что вы! Он предпочел бегство в религию: Иисус Христос, Спаситель, Избавитель. Крестился в католической церкви.
Несмотря на обращение в веру, он так и не смог признаться в своей вине ни себе, ни своей семье.
«А еще Ганс Франк, генерал-губернатор Польши, описывал свои чудовищные зверства в дневнике. Но в Нюрнберге признался во всех преступлениях, отрекся от них и стал ярым католиком; ему не изменила способность верить истово и даже фанатично»
31.
«Религия – великое утешение, а теперь – мое единственное. Сегодня я, как ребенок, радуюсь предстоящему Рождеству. Знаете, иногда я себя спрашиваю на самом что ни на есть глубоком подсознательном уровне: а может, вся эта вера в потустороннее бытие не просто фантазия, а может, жизнь и не кончается стылой могилой? Бац! Всё! И всё же хорошо, что вот так, до самого конца будешь верить в эту иллюзию. Кто знает? (Теперь мне впервые за два месяца стали понятны причины, заставившие Франка перейти в католичество и которые в период изоляции его в камере до начала процесса свидетельствовали о его искреннем раскаянии)»
32.
Никлас вдохновенно продолжал отвечать на вопрос темноволосой студентки:
– В письме адвокату Зайделю – оно, кстати, хранится в Государственном архиве в Мюнхене – мой отец просил его, чтобы тот постарался восстановить его «доброе» имя в Германии, писал о том, что он не преступник. Меня, ребенка, уже тогда это раздражало в его письмах. Мать получает очередное письмо из Нюрнберга от отца, а я могу наперед сказать, что каждое слово в нем – ложь: «мой Бог, мой Спаситель» и всё в том же духе. Неприятно. Вполне возможно, что перед страхом смерти люди пытаются найти утешение в религии, да и год в одиночной камере провести тоже не очень легко. Но я должен сказать, меня это нисколько не волнует.
Франк вдруг отвернулся от студентов и запрокинул голову, дротиком воткнув свой взор в огромное распятие, висящее над судейской кафедрой. Голос его окреп, лысое официальное лицо, я заметила, платком смахнуло со лба пот. Франк заговорил, словно обращаясь к распятию:
– Бог, если таковой существует, только усмехнулся бы на молитвы отца. Кто-то даже написал, что в тюрьме Ганс Франк заменил Гитлера Богом. Да, до этого он самым ничтожным образом молился на Гитлера, теперь – на Бога, католического, кстати.
По всем законам жанра в тот момент крест должен был сорваться со стены и с громким стуком рухнуть на судебную кафедру, но вместо этого в зале повисла тишина. У одной особо чувствительной блондинки от экспрессии Франка и мрачности момента глаза подернулись слезами и приоткрылся рот. Все были обескуражены. Все замерли. На лицах студентов застыли самые разные выражения – восторг, ужас, брезгливость, восхищение, страх, всё вместе и во всех возможных комбинациях.
Франк отвернулся от распятия и буднично поинтересовался:
– Еще есть какие-то вопросы?
– У меня, – осторожно вступила рыженькая студентка, та самая, которой однокурсница не дала слова. – Вы так говорите об отце, будто находитесь с ним в состоянии войны… Возможно ли, образно выражаясь, заключение мира между вами и вашим отцом?
Это она четко подметила, рыженькая. Франк вздохнул.
– Нет, – ответил он и умолк на несколько секунд, словно что-то обдумывая, – нет, не возможно. Жертвы не дают сделать мне этого. Я родился в 39-м, первые фотографии жертв увидел в шесть лет. А когда отца казнили, мне было семь. Тогда начали выходить первые демократические газеты. В них публиковались фотографии – трупы, трупы, горы трупов. Тела детей моего возраста. А в подписях к фотографиям практически всегда упоминалась Польша. Это была Польша времен Франка. Я тогда испытал настоящий шок, которого никогда не забуду. Затем я начал уже свои расследования, которые только подтверждали, что отец участвовал в уничтожении невинных людей. Никогда не забуду историю, в которой описывалось, как один эсэсовец в краковском гетто схватил ребенка за ноги, размахнулся и разбил его голову о стену. Каждый раз, думая об этом, я испытываю ужас. В великолепно проведенном перекрестном допросе, который вел старший советник юстиции Смирнов, отец признал свою вину, правда, потом сразу же отказался от своих слов. Я вам рекомендую прочитать протоколы допросов Нюрнбергского процесса. Уже только по стилистике видно, насколько жалкими и трусливыми были эти люди. Они не хотели ничего знать. Они пытались переложить всю вину на верхушку – Гитлера, Гиммлера и Бормана, которых, кстати, на процессе не было. А отец, только что признавшись, стал всё отрицать, увиливать, мол, официально о лагерях смерти он узнал только в 44-м году. В ответ на это Смирнов показывал ему документы, подписанные отцом еще в 43-м. «Да, – признавался тот, – но это было неофициально». Он был жалок. А у меня как его сына такое поведение вызывает только презрение. Так что простить его я не смогу.
