– Значит, и молодые поколения несут за эти преступления вину? – снова подала голос черноволосая студентка.
Франк охнул, спохватившись, что его поняли неверно:
– Нет, ни в коей мере! Сотни тысяч немцев кричали «Хайль Гитлер!» и в то же время отказывались от активного участия в преступлениях. Если бы мой отец стал хотя бы таким «внутренним эмигрантом»…
– А что ваша мама? Как она относилась ко всему этому? Знала ли она, что творил отец? – поинтересовался тощий парень, стоящий за наблюдательной рыжей студенткой.
– Вам что, правда интересно? – Франк медленно оглядел зал и остановил свой взгляд на мне.
Я кивнула ему. И жестом показала на часы, давая понять, что разговор со студентами пора потихоньку заканчивать. Но ему, как поезду, взявшему большой разгон, было трудно остановиться, несмотря на то что я тянула руку к условному стоп-крану.
Итак, с начала беседы со студентами прошло полчаса. В зале опять тишина – все ждут рассказа Франка о его матери.
Никлас начинает, как обычно, издалека:
– Матери, – произносит он и держит театральную паузу, оглядывая всех собравшихся, – матери – одна из темных страниц нацистской Германии. Как вели себя немецкие матери, бабушки и прабабушки? Если среди ваших родственников есть хоть кто-то, кто жил в те времена, спросите их, что они знали, что они видели? Но, предупреждаю, это будет очень трудно. Вы не можете представить, сколько мне пришлось съесть пирожных, когда я расспрашивал тетку: «Тетя Маргот, давай, рассказывай». – «Ники, съешь лучше пирожное. Зачем тебе это? Ты тогда не жил, ты не сможешь ничего понять». Мой отец в тюрьме любил говаривать: «Это были дикие годы». Но ведь и в дикие годы десять заповедей никуда не деваются, даже если ты атеист. Вернемся к немецким матерям. Рассказывали, как в мясной лавке немка могла запросто перегнуться через прилавок и дать пощечину продавщице-полячке, если ей вдруг показалось, что та обслуживает очень медленно. Немецкие женщины вели себя ничуть не лучше немецких мужчин. А самое интересное – это то, что после войны немецкие женщины умели лучше молчать. Так к чему я веду?
– К матери, – напоминает Никласу нестройный хор голосов.
Франк присаживается на угол одного из столов, расставленных по залу. Со стороны всё выглядит так, словно ему всё больше удовольствия приносит то, что сейчас происходит вокруг. Он лукаво улыбается, и взгляд его скользит по лицам студентов, по убранству зала и замирает, обратившись в себя. Он медленно начинает очередной рассказ:
– Когда весной 1945 года пришли американские войска, наше поместье Шобернхоф на озере Шлирзее было разграблено за две ночи. Но не американцами, дом разграбили угнанные в Германию рабочие из Польши и, кажется, Украины. Мы, дети, сбежали с матерью. А когда опасность миновала, на следующий день мы отправились обратно, но сумку мать оставила у знакомой. Через некоторое время, осенью 1945-го, она попросила подругу принести ей эту сумку обратно. Та возьми и загляни в сумку. Это трудно представить: она была набита драгоценностями, которые мать награбила в Польше, в Кракове, Варшаве у евреев. И как ни в чем не бывало мать стала их продавать. На Шлирзее был специальный дом для вынужденных переселенцев, выживших заключенных концлагерей, евреев. Их там регистрировали, оформляли документы и отправляли по домам. И вот моя мать отправлялась туда на синем велосипеде, который почему-то не унесли, и продавала украшения. У евреев были очень хорошие связи, они расплачивались маслом, мукой, другими вещами, за те драгоценности, которые у них же в принципе и были украдены. Но и для них это было очень выгодно, потому что мать собирала не просто побрякушки, а дорогие украшения. Таким способом она поначалу обеспечивала наше существование, существование своих пятерых детей…
Я показываю Никласу рукой на часы – до похода в тюрьму я тоже хочу задать ему пару вопросов в зале суда.
– Да-да, я помню про время, – хмурится Франк, который уже откровенно наслаждается тем, какую реакцию вызывает у студентов. – Пусть молодые люди зададут мне еще один вопрос, и я их отпускаю…
Несмотря на то что поднимается несколько рук, лысый очкарик, на правах старшего, выдает автоматную очередь:
– Герр Франк, расскажите немного о себе, а то мы уже обсудили и вашу мать, и вашего отца. Вы ведь писатель и журналист? Когда-то давно я читал вашу книгу, довольно трудное чтение, но должен заметить, что она сильно врезалась мне в память, потому что я не был и никогда не буду согласен с вашей позицией по отношению к родителям…
– Да, я понимаю вас, мало кто со мной был согласен, если такие вообще были… – Франк закидывает голову и молча изучает потолок, пока тридцать человек замерли в ожидании. – Большую часть своей жизни я проработал в «Штерне». Кстати, целых три года провел в «Плейбое», представьте, начальником отдела культуры… Меня всегда привлекал гротеск. Можно сказать, что жизнь моей семьи в окружении миллионов трупов была не чем иным, как гротеском. Гротескная сторона нашей жизни всегда интересовала меня в работе, особенно когда я был репортером по «горячим» точкам, побывал во многих местах, в странах, где шла гражданская война. Тогда я понял, что мораль бывает столь же тонкой и прозрачной, как лист бумаги. Я сейчас пишу книгу о денацификации и в этой связи провожу много времени в архивах, в том числе здесь, в Нюрнберге. В рамках денацификации американцы составили 1,8 миллиона дел на немцев, так или иначе запятнавших себя участием в нацистских преступлениях. Из этих дел можно вычитать страшные истории. Иногда я бросаю чтение, выхожу на улицу и курю, чтобы успокоиться. Настолько потрясают меня истории, выплывшие на свет в ходе процесса денацификации, продолжавшегося с 45-го по 51-й год. Но итог меня радует. В результате мы построили настоящее демократическое государство. Нам удалось выбраться из того болота, в которое мы, немцы, сами себя и загнали.
Франк умолкает снова – он умеет профессионально держать паузу. Студенты молчат, подавленные тем, что он сказал до панегирика новой демократии, и, сдается мне, если бы сейчас в зал №600 влетел комар, то шум стоял бы такой, будто это вертолет. Я думаю, что Франк уже закончил, и собираюсь подойти к нему, но он вдруг продолжает:
– Когда в 87-м вышла моя злая книга об отце, меня довольно часто приглашали выступить. Интересно, что примерно треть слушателей сразу же уходила, как только я начинал читать отрывки из книги. Остальные же внимательно слушали. Затем начиналось обсуждение, и часто бывало так, что меня просто забывали. Люди говорили уже для себя, спорили друг с другом о том, что они действительно знали и чего не могли знать. Рассказывали друг другу разные истории, о том, например, что по закону еврей должен был сойти с тротуара, чтобы уступить место так называемому арийцу. Здесь, наверно, срабатывало правило, которое хорошо знакомо журналистам… Кстати, вы знаете, какое есть классное правило для проведения интервью?
Этот вопрос Франк задает, глядя мне в глаза. Улыбаюсь и пожимаю плечами, мол, не знаю. Он продолжает:
– В «Плейбое» я отвечал за интервью, они тогда пользовались большой популярностью. И вот почему. Именно тогда я узнал это золотое правило – интервью нужно проводить в три дня: в первый день интервьюируемый всё врет, во второй из него кое-что можно вытянуть, ну а на третий день он настолько устает, что выкладывает всё начистоту. Так что все наши интервью проводились тогда в течение трех дней…
