Я смотрю на Франка, пытаясь понять, что эта фраза значит, и мысленно загибаю пальцы: если брать в расчет нашу с ним встречу в Шлезвиг-Гольштейне, то мы уже общаемся три дня. Если первая встреча не в счет, то он, выходит, пока не готов выкладывать всё начистоту? А значит, вопросы про его детство, которые мне наиболее интересны для того, чтобы разобраться в метафизической войне, что длится десятилетия между отцом и сыном, я смогу задавать не раньше завтрашнего дня. Глупость какая… Он это серьезно?
Студенты покидают зал суда, рассыпаясь в благодарностях. Кое-то подходит, чтобы пожать Франку руку. Лысый очкарик с платком, зажатым в руке, крутится возле Никласа, задавая какие-то короткие уточняющие вопросы. В итоге они вежливо прощаются друг с другом, но лысый Франку руки не подает – видно, этим он обозначает свое несогласие с позицией сына генерал-губернатора Польши.
– Я устал. – Никлас проходит через зал и, замерев на долю секунды, подходит к скамье подсудимых. Он присаживается не на то место, где сидел отец, а рядом.
– Не жарко? – спрашиваю его. – Могу подержать ваш плащ.
– Мне холодно. Тут трупный холод, неужели не чувствуешь? – обессилено отвечает Никлас. – Им так и веет от моего соседа слева…
Я не чувствую никакого холода.
И кроме Никласа на скамье никого нет.
– Итак, вы сейчас на той же самой скамье подсудимых, где сидел ваш отец, – говорю я. – Как думаете, что он чувствовал, находясь здесь, в этом зале?
– Мы тогда часто ходили в кино, перед фильмом обычно показывали новости – «Вохеншау» – еженедельное обозрение, где среди прочего транслировали кадры с Нюрнбергского процесса. Как это ни смешно, но моя мать очень гордилась тем, что отец сидит в первом, а не во втором ряду. Среди главных военных преступников. Гордилась тем, что и здесь он был одной из самых важных фигур. В 50-х (мать умерла в 59-м) мы подарили ей телевизор. Тогда часто показывали документальные фильмы о суде. Обычно, когда показывали скамью подсудимых, показывали первый ряд, начиная с Геринга, потом камера переходила на Гесса, Риббентропа, а затем уже появлялся наш отец. И вся семья Франк перед телевизором буквально следовала за камерой и разочарованно вздыхала, если его вдруг не показывали.
Во время суда мать писала ему письма. У меня их сохранились сотни. Она писала отцу каждый день. Он тоже ей отвечал каждый день. Правда, ему приходилось писать намного больше – у него еще и любовница была, которой он тоже ежедневно отправлял письма. Так вот мать в письмах писала: «Ты превосходно выглядел, ты похудел, тебе очень идет». Вот он – гротеск. Муж борется за то, чтобы остаться в живых, мы влачим жалкое существование, потому что всё потеряли, у матери нет никаких заработков. При этом она радуется тому, что муж хорошо выглядит. Хотя при попытке самоубийства – пытался вскрыть себе вены – он что-то повредил, поэтому придерживал одну руку другой. То есть на тот момент он был жалким ничтожеством во всех отношениях. А тут – хорошо выглядишь! Гротеск.
– Вы говорите о его попытках самоубийства. Их было две, – говорю я и лезу за планшетом в сумку. – Сейчас кое-что зачитаю…
Франк нервно хмыкает себе в усы и пытается на немецком, которого Эйзенштейн не понимает, пожаловаться тому на меня:
– Эта барышня со своим тщательным подходом пугает меня до одурения.
– Вы тоже меня пугаете, – говорю я Никласу.
– Да? – Франк, кажется, забавляется. – И чем же?
– Собою, – отвечаю я и, не давая ему ответить, тут же начинаю ему вольно переводить следующую фразу из «Нюрнбергских интервью» Леона Голденсона.
«У него было два шрама на шее с двух сторон на уровне щитовидного хряща – он сказал, что пытался покончить с собой в первый день плена (3 мая 1945 г.) в Тегернзее. Он повторил попытку самоубийства 5 мая 1945 года, разорвав вены на левой руке на локтевом сгибе и у запястья. У него до сих пор осталось неприятное ощущение в первых трех пальцах. “Я попытался покончить с собой, потому что пожертвовал всем ради Гитлера. И человек, ради которого мы пожертвовали всем, оставил нас в одиночестве. Если бы он покончил с собой четыре года назад, всё было бы в порядке”»
33.
– Если бы отец нормально покончил с собой, всё было бы в порядке, вот как я считаю, – замечает Франк, – но, с другой стороны, его тогда бы не судили. И хотя я против смертной казни, я искренне считаю, что мой отец ее заслужил. Если бы его не судили, я бы сам отдал его под суд. Наверное.
Наверное?
Франк продолжает:
– От секретарши отца, которая был его последней любовницей, я узнал, что в день ареста на столе в доме на Шлирзее лежал золотой или позолоченный пистолет, наверняка произведенный заключенными евреями. И я спросил фройляйн Кравчик, так ее звали, почему же отец не застрелился? Она мило улыбнулась мне и ответила: «Для этого он был слишком большим трусом». И я рад тому, что он был трусом, иначе бы его не судили. А в Тегернзее в начале мая он был избит американскими солдатами, которые незадолго перед этим освободили концлагерь Дахау, насмотрелись на горы трупов и в ярости устроили отцу, «польскому мяснику», публичную порку. Тогда он перерезал себе вены. Его кинули в грузовик и повезли в Берхтельсдорф в госпиталь, которым заведовали американцы. И по пути в больницу, прямо там в грузовике, он попытался гвоздем перерезать себе горло. Обе попытки, слава Богу, не удались, и он всё-таки смог предстать перед судом. Я думаю, я даже уверен, что поначалу ему казалось, что для него, государственного мужа, самым страшным наказанием может стать ссылка куда-нибудь в Голландию на лесопилку, как случилось с кайзером Вильгельмом. Но постепенно ему становилось понятно, что речь идет о его жизни. Он, как и любой другой, испытывал страх перед смертью. Поэтому он и принял в тюрьме крещение, стал «благоверным» католиком. Сидя на этом месте, я испытываю злость. Злость на то, как он себя вел. Его частичные признания так и остались жалкими попытками повиниться. Затем он стал во всём обвинять своего бывшего врага Гиммлера. Кстати, отца моего сильно ненавидел и Геббельс. В Берлине ходили слухи, что Геббельс сделал в своем дневнике следующую запись: «Франк возомнил себя королем Польши». Даже поговорка была о том, что на западе живут франки, французы то бишь, а на востоке наживается Франк – намек на коррупцию. Но Гитлер не любил сдавать своих старых соратников и держал его в Польше, а Шпеер, Гиммлер, Ламмерс и в первую очередь Борман хотели от моего отца избавиться. Кстати, в Берлине отца по праву называли пугалом. Он делал всё, что требовал Берлин. Свои сто фирменных костюмов он любил больше, чем людей. Уже после трети процесса, по крайней мере после того, как подсудимым показали фильм про Освенцим, они поняли, что у них нет никаких шансов. Причем шансов не из-за несправедливого суда. Они сидели в этом зале, на этой скамье. И смотрели, смотрели, смотрели все эти страшные документальные кадры, сделанные русскими, американцами…
«И внезапно смешливости этой пришел конец, когда командующий Донован объявил о демонстрации обнаруженного американскими войсками документального фильма о нацистских концентрационных лагерях. Мы с Келли стояли у скамьи подсудимых и наблюдали за обвиняемыми во время демонстрации документальной ленты… Франк во время первых кадров согласно кивает… Кейтель снимает наушники и искоса поглядывает на экран… Риббентроп зажмуривается, смотрит в сторону… Заукель лихорадочно оттирает со лба пот… Франк, судорожно сглотнув, пытается сдержать подступившие слезы… Геринг оперся на ограждение скамьи подсудимых, он с сонным видом лишь изредка поглядывает на экран… Франк бормочет: “Ужасно!” Розенберг беспокойно ерзает на своем месте, иногда бросает на экран быстрый взгляд исподлобья, опускает голову, снова поднимает взор, чтобы проверить реакцию остальных… Геринг с мрачным видом сидит, опершись на локоть… Штрейхер произносит: “Не верю я в это!” Геринг откашливается… Адвокаты издают стоны… Теперь Дахау… Франк горестно кивает: “Ужасно!”… Дёниц сидит, обхватив голову руками… Опустил голову и Кейтель… Франк грызет ногти… Функ горько рыдает при виде обнаженных женских трупов, сбрасываемых в яму, невольно прижимает руки ко рту…
