Франк находился в крайне подавленном состоянии, но когда мы упомянули о фильме, он от душившего его стыда и гнева тут же залился слезами… Мы его спросили, не надо ли ему снотворного. В ответ он лишь покачал головой.
– Нет, благодарю. Если я не засну, я смогу молиться (в искренности Франка сомневаться не приходилось)»
34.
Никлас Франк, положив руки перед собою на кафедру скамьи, сказал:
– В этом зале отец увидел воочию, что натворил!
Я замечаю:
– Но он же и отдал в руки суда неопровержимые доказательства своей вины. Страшные дневники, которые вел много лет и в которых описывал свои преступления. Он мог их сжечь, мог что угодно с ними сделать, но отдал в руки судей самую главную улику против себя…
Из дневника Ганса Франка:
«Прежде чем германский народ окажется перед лицом всеобщего голода, пусть голод коснется оккупированных территорий и тех, кто их населяет… Эти районы – военный трофей Германского рейха… Я не побоялся заявить о том, что в случае гибели одного немца должна быть расстреляна сотня поляков»
35.
Никлас усмехается:
– Ну да, он просто дурак, что отдал их. Хотя, наверное, всё было правильно.
Не поняла, он что – осудил отца за то, что тот предоставил доказательства своей вины?
«“Во мне будто живут два человека, – говорил Ганс Франк. – Я сам, Франк, которого вы видите перед собой. И другой Франк – нацистский фюрер. Как будто во мне присутствуют два разных человека… Захватывающе, да?” (Очень, если рассматривать в аспекте шизоидного состояния, заметил психолог Гилберт.)
Позже, наговорившись о “злом Франке”, он вернулся к теме своих дневников: “Я передал эти дневники, чтобы раз и навсегда покончить с тем, другим Франком. Три дня после самоубийства Гитлера стали для меня решающими – это был поворотный пункт в моей жизни. Сначала он увлек нас за собой, взбаламутил весь остальной мир, а потом просто исчез – оставил нас расхлебывать наше горе, отвечать за всё, что происходило”.
Это была самая содержательная и показательная беседа из всех, что мне довелось вести с Франком. Невольно он раскрыл свою глубоко упрятанную гомосексуальность, которая наряду со слепым тщеславием и полнейшей беспринципностью понудила его примкнуть к фюреру в атмосфере всеобщего психоза, поставившего с ног на голову все общечеловеческие ценности, идентифицировать себя с ним. Подобно злому демону, который в поисках оправдания своего существования погряз в разрушительных, непотребных и кровавых оргиях, от дистанцировался от невыносимого портрета своего “эго”, сбежал в религиозный экстаз и отделил себя от мира и от некогда совратившего его недоброго идола. Правда, полное уничтожение и забвение своего эго стали бы для Франка непомерным грузом – факт предоставления доказательства своей собственной виновности ублажал его мазохизм»
36.
Не таков ли и Никлас, сидящий сейчас передо мной на скамье подсудимых? Не таким ли же способом он, определив для себя своего отца как Мефистофеля, пытается и слиться с ним воедино, и отделиться от него одновременно, всячески подчеркивая, что он абсолютно отличается от генерал-губернатора Польши?
Меня поразило, какое место выбрал для себя Никлас в зале №600 после того, как ушли студенты. Нужно заметить, что ни я, ни Сергей, ни кто либо другой ни намеком не дал ему понять, что Франку-сыну следует занять место именно на скамье подсудимых: в нашем распоряжении было всё помещение, и он, в конце концов, мог встать где угодно – к примеру, в центре зала, или, допустим, опереться на судебную кафедру, стоящую в середине, или, что было бы понятно, занять место, которое было отведено не для участников процесса, а для наблюдателей. Но, как мы видим, Никлас выбрал именно скамью – он не остановился рядом, не указал на нее рукой. Он просто взял и сел туда, на место рядом с тем, где сидел отец. Ерунда? Возможно. Но в этом его движении, уверенном и спокойном, я прочитала, что это было единственное место, куда он изначально и намеревался сесть. Потому что он продолжал ассоциировать себя с отцом – ублажая, с одной стороны, собственные страдания и собственный мазохизм. С другой – насилуя себя, издеваясь над собой в угоду внутреннему садисту.
– Можно вопрос?
– Говори. – Никлас, словно умученный занудным уроком школьник, кладет руки перед собой и укладывает на них голову.
– Вы правда не испытываете ни капли жалости к своему отцу? Не отвечайте вот так сразу! Я понимаю, он чудовище. Шесть миллионов… Но если взглянуть на него как на человека. Не для того, чтобы оправдать, а чтобы понять. Подумайте: он – несчастный человек, брошенный матерью, намертво прикованный к нелюбимой, неласковой жене, которая даже не пыталась понять его, а крутила романы направо и налево, в конце концов, человек подавляющий свою гомосексуальность (Франк хмурится, но молчит), – отсюда, с этого подавления, его тяга к жестокости…
– Начиталась Фрейда!
– И что?
– Нашла кого жалеть!
– Я не жалею, я ищу ключ к пониманию…
Никлас говорит со мной мягко, медленно, словно обращается к неразумному ребенку:
– Прощение всегда предполагает понимание. И наоборот. А прощения этим людям быть не может, так что не пытайся их понять. За десятилетия своих поисков и исследований я не нашел ничего, что могло бы помочь мне простить своего отца…
– Вы не об отце сейчас говорите. Вы говорите о генерал-губернаторе. К тому же он всё-таки признал свою вину, хотите вы этого или нет.
Франк откидывается на спинку скамьи:
– В Национальном архиве в Вашингтоне я снял копию съемок 18 апреля, когда он заявил о том, что признает свою вину. Существует клише, что человек, признающий вину, говорит это соответствующим голосом. Но если вы посмотрите, как это делал мой отец, каким голосом он делал это признание, вы поймете, что это не признание. Оно звучало как речь на мюнхенском съезде партии. В нем не было никаких эмоций, форма не соответствовала содержанию. Мне, кажется, это была всего лишь некая уловка с его стороны. И еще одна деталь, о которой никто тебе не скажет: в последнем письме моему брату отец писал о «трибунале победителей»: вот что его беспокоило в последние минуты – что с ним обошлись несправедливо. «Мы, – писал он,– просто проиграли, и за это придется заплатить. Но разве можно допустить, чтобы все эти предатели народа, эмигранты обвиняли меня за то, как я прожил свою жизнь?» И это после целого года судебных заседаний. Хочешь еще о чем-то поспорить?
– Нет. Позвольте препроводить вас в тюрьму? – спрашиваю у Франка, надеясь увидеть реакцию на свою намеренно некорректную формулировку вопроса.
