– С удовольствием, – неожиданно бодро отзывается Никлас, не обращая никакого внимания на формулировку, кряхтя поднимается и покидает скамью подсудимых. Уже выходя из зала №600, я вижу, что он останавливается перед самым порогом, оборачивается и смотрит в сторону скамьи подсудимых, где только что сидел. Я почти уверена, что он видит там что-то. Или кого-то.
– Телефоны, металлические предметы, сумки, ключи, зонтик, разумеется, тоже. – Охранник бубнит привычно-монотонно, потому что несколько дней в неделю в тюрьме приемные дни, и родственники приходят проведать заключенных, так что текст про «металлические-предметы-сумки-ключи» отскакивает у него от зубов, как какая-нибудь детская считалочка.
– Я возьму с собой фотоаппарат, – говорю ему. – У меня разрешение на съемку.
– На съемку видеокамерой, – уточняет охранник, – ладно, берите, вы же в то крыло…
«То крыло».
Ну да.
Мы – я, Франк, Сергей и оператор – сдаем всё, что только можно, в специальное окошко, откуда нам сквозь стекло просовывают номерки. Никлас крайне сосредоточен и немного возбужден – на лице его, сменяя друг друга, проступают следы сильного напряжения и усталости, а хромота его всё отчетливее бросается в глаза. Я думаю о том, что ему тут будет непросто: место, где повесили твоего отца, не самое приятное в мире. Даже если отца своего ты презираешь и ненавидишь.
Следуя за коротко стриженным охранником, чей затылок я запомнила лучше лица, мы выходим во внутренний дворик тюрьмы и оказываемся по ту сторону огромной серой стены, отделяющий комплекс Дворца правосудия от тюрьмы. Если гулять вдоль этой разделительной стены со стороны Дворца, то можно увидеть большую желтую металлическую табличку, предупреждающую о том, что «любой разговор или иные попытки контакта с заключенными караются штрафом до 1000 евро». Интересно, а были случаи? Через эту огромную монолитную стену, высотою в четыре Никласа Франка, толщиною не меньше полуметра, кто-то пытался общаться? Как-то слабо представляется, учитывая, что вся она – сплошь бетон, который сверху венчает колючая металлическая проволока наверняка под напряжением.
Теперь мы все по другую сторону стены.
– А где в то время проходили прогулки заклю… – закусываю губу. Судя по жесту нашего сопровождающего, сейчас нужно заткнуться и идти молча. Я на всякий случай бросаю взгляд на тюремный дворик. Перед серой стеной – большая зеленая клетка метров двадцать в квадрате, неужели тут совершают прогулки современные заключенные? Весь двор выложен брусчаткой, из-под которой пробивается зеленая трава, из чего я делаю вывод, что если бы тут кто-то гулял в недавнем времени, трава была бы примята.
Я оглядываю двор снова и снова. Мне хочется шепнуть Никласу об одной истории, которую я вычитала о его отце. Наверняка он тоже ее знает…
«Знаете, – заявил Франк, – вы просто не в курсе того, что здесь происходит. Один пример. Взять хотя бы Геринга. На одной из наших последних прогулок в тюремном дворе он вдруг останавливается и, в упор глядя на меня, дожидается, что я обойду его и займу свое место слева от него, поскольку он старше меня по званию. Можете себе такое представить – здесь, в этой тюрьме? Да он для меня пустое место»
37.
И всё-таки я предпочитаю промолчать: мне кажется, что гладкий затылок охранника внимательно следит за мной, и стоит мне снова попытаться открыть рот, меня депортируют в мир свободных людей за бетонной стеной.
Никлас, сохраняя молчание, тоже внимательно рассматривает тюремный дворик и наверняка думает о том же, о чем и я: тут они гуляли или нет?
Тихой группой мы входим в какое-то одноэтажное строение, изнутри похожее на поликлинику: давно не штукатуренные стены, отслоившийся линолеум, кое-где продранный. Скрипят двери, в которые мы входим, следуя за проводником, а потом вдруг под ногами разверзается лестница, внизу которой берет начало коридор, чьи несколько десятков метров включают в себя целую вечность голодной до звуков тишины.
В тюрьме, как нигде, главную роль играют звуки, а совсем не визуальный ряд. Твои шаги, тяжелый вздох Никласа, хромающего в конце нашей безмолвной группы, скрип штатива, который оператор несет вместе с камерой, нервное покашливание Сергея, звук ключей, металлической гроздью свисающих с пояса нашего сопровождающего и хлопающих его по бедру. Каждый шум здесь много больше, чем просто звук. И слух натянутыми до предела барабанными перепонками ловит всё, что разрушает тишину. Звук в этих стенах – большая роскошь, к которой не получится прибегать всякий раз, и только если отчаянно захочется проверить, оглох ты или еще нет, можно кашлянуть в кулак.
Миновав длинный коридор, мы снова поднимаемся по лестнице, делаем несколько шагов по улице, снова куда-то заходим, и за нами захлопываются массивные железные двери. Мы окончательно в тюрьме. И в первые несколько секунд тишина оглушает настолько, что хочется ее нарушить, – как угодно, лишь бы взломать ее, распечатать, вскрыть.
– Можете говорить, – сообщает вдруг охранник. – Сейчас подойдет Фёгеляйн, который будет здесь вашим сопровождающим. Ждем.
– А где это крыло? То самое, где их содержали? И почему тут… так всё странно? – Я озираюсь по сторонам. Несколько железных лестниц с перилами и ступенями ведут… в стену? Это какой-то сюр.
– Фёгеляйн вам ответит. Разговаривать вы уже, конечно, можете, но не со мной. – Охранник поднимает руку и машет фигурке, которая материализовалась в конце долгого тюремного коридора. – Вот он, ваш проводник.
Передав нас с рук на руки Фёгеляйну, Харон с гладким затылком, чьего имени я так и не запомнила, впрочем, как и лица, – разворачивается и уходит. Ну что ж, он доставил нас в свой Аид, где передал человеку с забавной для нашего уха фамилией, черными коротко остриженными кудрями и симпатичным лицом. Судя по манере общаться, свободной живой мимике, приятному низкому тембру голоса и раскованности движений, Фёгеляйн всё-таки не рядовой охранник, а кто-то повыше должностью – у него на поясе с правой стороны висит огромная связка ключей, раза в три превосходящая по размеру связку нашего предыдущего сопровождающего.
После обмена рукопожатиями Фёгеляйн смотрит на Франка и говорит:
– Значит, это вашего отца казнили тут в 1946 году.
– Именно, – кивает Никлас, – Ганса Франка.
– Конечно, знаю, – мягко улыбается Фёгеляйн, словно они обсуждают общего знакомого – какого-нибудь герра Мюллера.
– Я хотела бы сразу уточнить про спортзал и крыло, где их содержали, – вступаю я осторожно.
– Видите ли, – говорит Фёгеляйн, – я должен вам всем сразу кое-что объяснить. Разумеется, не вдаваясь в подробности. Да, они все, заключенные нацистские бонзы, были здесь. Но проживали они в этом крыле, – Фёгеляйн указывает рукой на стену, куда упираются лестницы.
– Не понял, – Франк почесывает лысину и оглядывает стену.
– Кажется, дошло, – говорю я, пока Фёгеляйн держит паузу, – точно! Когда мы были в восточном крыле, там, где зал №600… Если выглянуть в окно из коридора и посмотреть на здание тюрьмы, оттуда видно, что огромная часть стены, в виде большой арки, заштукатурена, – так, словно…
