В это окно мой отец, наверное, посмотрел в последний раз, произнес молитву, еще на что-то надеясь: «Спаситель, я не был плохим человеком, сохрани мне жизнь». Но Спаситель показал большим пальцем вниз, и это был прекрасный жест. Потом отец зашел в спортзал, с улыбкой, после чего ему накинули петлю. Про себя я могу точно сказать, что если меня будут казнить, я буду кричать, я умру от страха. А он держал себя в руках.
Это было в ночь на 16 октября 1946 года. А 1 октября в Нюрнберге огласили приговоры. Я очень хорошо могу представить себе состояние отца в тот день – одновременно надежда на то, что его оправдают, и осознание, что это конец. Будь я рядом с ним в тот момент, я бы ему сказал, что у него нет никаких шансов, я сказал бы: «У тебя в жизни было очень много шансов, но ты ими не воспользовался, а предпочел стать преступником, тебя нисколько не заботили судьбы людей, поэтому оставь все надежды. Я тебе желаю, чтобы сейчас, перед казнью, – а я уверен, что тебя казнят, – чтобы ты представил, каково пришлось тем невинным полякам, русским, всем остальным, на кого напали нацисты. Представил себе, что они чувствовали. Они не были ни в чем виновны. Ты же виновен. А теперь приготовься лучше к смерти».
Мы все вздрагиваем. Фёгеляйн выронил из рук ведро, которое вынес из кадра по настоянию Сергея, но застыл, слушая монолог Никласа, обращенный к отцу, позабыв отставить тару, – и вот итог: ведро упало на кафель со звуком, который на долю секунды оглушил нас всех; кажется, единственный, кто не понял, почему все вздрогнули, был Франк. Он просто не услышал.
– Извините, – смущенно лепечет Фёгеляйн, который и сам перепугался до ужаса и пытается неверными руками поднять ведро с пола. Судя по всему, монолог Никласа произвел на него впечатление.
– Можно я тут посижу еще пару минут? – спокойно интересуется Франк.
– Разумеется, – отвечает ему Фёгеляйн.
– Можешь остаться. – А эта реплика уже адресована мне.
– Какой смысл? – говорю. – Сегодня только второй день интервью, и то не полный. Как я могу рассчитывать на вашу откровенность?
– Полуправда сойдет? – хмыкает Франк.
– Говорят, она хуже лжи, – отвечаю ему в тон, с ухмылкой.
Франк закидывает голову и снова смотрит в потолок, словно бы к нему обращается:
– Кто говорит? Идиоты говорят.
– Тогда вопрос: что вы могли бы вспомнить об отце положительного? Именно об отце, а не о гауляйтере Польши?
– Я уже вспомнил всё хорошее.
– Да? И что же?
– Ну, что он достойно принял смерть, хоть в этом краснеть за него не пришлось.
– А еще что? Ну, может, какое письмо вам из тюрьмы нежное прислал…
Франк задумывается – его лицо расползается в ядовитой улыбке:
– Да, было кое-что, что он прислал мне из тюрьмы. Лично мне. Свой молитвенник в память о нем.
Я улыбаюсь: ну наконец-то, хоть что-то человеческое было в этом чудовище по имени Ганс Франк.
Никлас продолжает:
– Он даже бережно подписал его для меня. А теперь маленькое отступление. Дело в том, что имя Ники в семье писали всегда из четырех букв: Н И К И. А в молитвеннике мое имя было написано через два К. И меня это ужасно разозлило. Сегодня, конечно, можно сказать, что это было по-детски с моей стороны. Но дети в таких вещах очень пунктуальны. Для меня за этими буквами стояло: да какая разница, как я его там назову. Ну как, трогательная история?
– Я забыл забрать зонт в тюрьме, на выходе, когда раскладывал по карманам вещи. – Франк сидит на скамейке возле Дворца правосудия. Мы только что сходили в главное здание и отобедали в местной столовой.
– Плохая примета – забывать свои вещи в тюрьме, – подает голос оператор, – значит, придется туда вернуться.
– Зонт был гостиничный, так что если примета работает, их накроет налоговая. Нам же бояться нечего, – отвечаю ему несколько раздраженно.
Франк молча закуривает сигарету.
Молитвенник. Эта история и другие, ей подобные, не озвученные Франком, но в наличии которых я уже теперь и не сомневаюсь, и заставляют Никласа так люто ненавидеть своего отца. Потому что такая ярая ненависть, как правило, взрастает на самых простых вещах, например, на критической массе обид. Эта ненависть проистекает из личного эгоизма, а не исключительно от страданий из-за безвинно погибших шести миллионов несчастных.
Утром следующего дня мы все, включая Франка, выдвигаемся на юго-восток города – там, где средоточие немногих остатков национал-социализма, разбросанных на одиннадцати квадратных километрах.
Свернув с широкой Байернштрассе, мы паркуемся недалеко от постройки, напоминающей римский Колизей: тут хоть в путеводитель не заглядывай – очевидно, что перед тобой монументальная постройка времен Третьего рейха, одно из «идеологических» сооружений, напоминающих о преемственной связи рейха и Священной Римской империи. Это Конгрессхалле, Дворец съездов – самое большое из сохранившихся до нашего времени монументальных сооружений эпохи Третьего рейха.
Я по ошибке посчитала, что авторство сего творения принадлежало Альберту Шпееру, который лихо развернулся в Нюрнберге с позволения Гитлера, но нет, оказалось, что этот гимн нацистскому монументализму спели в своем проекте Людвиг и Франц Руффы. В 1935 году во время очередного партийного съезда Гитлер лично заложил первый камень в основание Дворца съездов, строительство которого началось на берегу пруда Дутцендтайх.
Снаружи – это огромное белое полукруглое здание, с галереей арок, облицованное гранитными плитами, что были доставлены со всех областей империи. Выбор гранита, как я выяснила позже, тоже не был случайным: гранит символизировал «прочность и вечность идей и творений». По замыслу нюрнбергских архитекторов, нацистский Колизей должен был почти в два раза превзойти в размерах римское сооружение.
После того как рухнул Третий рейх, этот Колизей, чья высота не поднялась выше 40 метров (планировалось 70, по сравнению с 50 метрами в Риме) ввиду того, что строительство было заморожено во время Второй мировой войны, остался огромным величественным «недоделком», с которым, несмотря ни на что, городу Нюрнбергу пришлось считаться: учитывая, что здание строилось на века, его снос или разбор, даже по самым скромным подсчетам, потребовали бы колоссальных затрат. Отдать здание в частные руки тоже не получилось: власти выступили против попыток частных инвесторов превратить место в дискотеку или спортзал. В общем, решение вопроса свелось к банальности – сделать из Колизея наглядный урок истории. Существующее ныне U-образное здание обращено рогами к пруду, рога заканчиваются двумя пристройками. В северной располагается центр документации НСДАП, посвященный постыдному нацистскому прошлому города Нюрнберга и всей Германии, в южной обосновался Нюрнбергский симфонический оркестр.
Мы обходим часть гранитной галереи, заходим в широкую арку и оказываемся внутри Конгрессхалле.
– Отличное место, – резюмирует Франк, – я тут никогда не был.
