– Пастор О’Коннор пропал, как я ни пытался его разыскать после войны, никто не мог сказать, где он. Пойдем, я хочу доесть, наконец, свои сосиски!
– Последний вопрос, ну самый-самый, – говорю я. Франк останавливается. – Неужели у вас не было ни одного совсем уж личного хорошего воспоминания?
– Было. В замке в Кракове я зашел к нему в ванну, он брился, пена на лице. И он пальцем провел по моей щеке и коснулся моего носа. И это было абсолютное счастье. Вот что нужно ребенку, чтобы обожать родителя, – легкое прикосновение отца.
Ранним утром следующего дня Никлас Франк уехал к себе домой. Мы простились с ним заранее ночью, простились, измученные им, но и безмерно довольные и благодарные за дни, что нам довелось провести вместе. С ними обоими – Никласом и его отцом, обернутым в полиэтилен и запрятанным во внутренний карман пиджака. Они поехали в Шлезвиг-Гольштейн, к себе в небольшой деревянный домик, к любимому трактору, горящей солнцем Эльбе и старенькому ноутбуку с сотнями оцифрованных фотографий. На прощание Франк сказал:
– Я однажды прочитал, что в старые времена, когда племена эскимосов воевали между собой, они сажали стариков на сани в качестве щитов. То есть если кого и убьют, то пусть в первую очередь это будут старики. Это было неправильно. Так же как и то, что делаю я, убивая раз за разом отца в своей книге, в своих словах, в своих мыслях. Обо мне отец заботился. Пусть он, может, и не испытывал какой-то любви ко мне, но по крайней мере сделал многое, чтобы я жил. И я живу.
«Я живу, ты понимаешь меня, ты слышишь меня: я живу! И старше тебя, чем был ты, когда умер. Я всегда хотел достичь этого. Я еще ребенком поклялся себе в этом. Даже если это всего лишь на секунду! А после этого я поклялся себе, что пойду на всё, чтобы освободиться от тебя, свиньи». Или – «чтобы вытеснить тебя, свинью, из себя».
Теперь эти слова из книги Франка, ужаснувшие меня когда-то, прочитывались иначе, по-новому. Нет, они не стали казаться мягче, безобиднее, но что-то в восприятии моем переменилось. Словно слова эти обрели какой-то новый смысл. А может, за эти два с половиной дня, что я провела в Нюрнберге с Никласом, они просто обросли контекстом.
Гауляйтер Польши Ганс Франк
Семейное фото Франков, которое мать отправила Гитлеру, чтобы тот запретил развод
Любимое фото Никласа
Старший брат Норман Франк у портрета отца
Никлас на скамье подсудимых, где сидел его отец
Татьяна Фрейденссон, Никлас Франк и Сергей Браверман в зале суда № 600
Рихард фон Ширах
Жизнь после рагнарёка
Прочитав о привычках этих виноградных улиток, которые так вкусны, я почувствовал стыд за то, что съел столько этих нежных созданий, не принимая во внимание их чувств.
Пухлые пальцы Рихарда фон Шираха с легкостью, мастерски вели перьевую ручку по странице – так, словно это была партнерша по танцу. Со стороны всё вылядело просто. Мне подписывали книгу. Но если бы вы повнимательнее присмотрелись, как автор делает это, то непременно отметили бы, что ручку этот человек держит не так, как, к примеру, вы или я. Он держал ее, словно кисть, за самую оконечность, а на листе бумаги проступали невероятной красоты китайские иероглифы, изящные и тонкие. Рихард, чуть высунув язык, дышал, как сенбернар, и отчаянно потел: мюнхенское солнце второго летнего месяца было к нему особенно беспощадно. Фон Ширах, плотный, похожий на шарик, породистый, как пес у какого-нибудь «породистого» заводчика, в оранжевой рубашке и кокетливом сером пиджаке мучился жарой, томился солнцем, плавился крупными каплями соленого пота, скользившими по выпуклым щекам и мощной шее. Но пиджак снимать он не собирался.
Часа полтора назад этот человек сказал мне: «Гитлер отнял у меня семью». В переносном смысле на эту фразу имели право миллионы немцев, переживших Третий рейх. В прямом смысле такое могли утверждать лишь единицы.
Передо мной, склонившись в ревматическом поклоне над книгой и шумно дыша, стоял человек, чьи мать и отец были близкими людьми Адольфа Гитлера. Семьей фюрера. А дед – личным фотографом и близким другом. Звали деда Генрих Гоффман, именно он сделал практически все известные фотографии и официальные фотопортреты Адольфа Гитлера, получив монополию на изображение фюрера (на этом он сколотил многомиллионное состояние, так как изначально только ему, старому другу, фюрер доверял делать свои фотографии). Дочь Гоффмана Генриетта, мать Рихарда, практически выросла на коленях у «дяди Адольфа». А отец Рихарда, Бальдур фон Ширах, в начале тридцатых годов был любимчиком Гитлера, его протеже. В какой-то момент Бальдура даже считали преемником фюрера, а Гитлер с легкостью простил ему инцидент, который в то время для любого другого человека обернулся бы неминуемой смертью. Когда фюреру донесли, что на одной из попоек Бальдур целился из пистолета в его огромный портрет и орал спьяну крамольные вещи, Гитлер даже выговора фон Шираху не сделал – виду не подал, что знает об этом.
Точка влево.
Точка вправо.
Откидная влево.
Откидная вправо.
так пишется китайский иероглиф с неблагозвучным названием «фу!». Произносить надо кратко, четко, четвертым этимологическим тоном. Если вы не знаете основ путунхуа, то представьте, что вам что-то так противно, что вы бросаете этот звук, отсекая звучание гласной «у». Этот иероглиф в биографии Рихарда интересовал меня больше всего. Скажу кратко: «фу» – это ключ к прочтению, символизирующий своими черточками руку, держащую прут. «Фу» – это отец. Отец, который – уж так сложились обстоятельства – никогда не заносил прут над сыном. Просто не мог. Помню, Рихард сказал мне: «Когда его судили в Нюрнберге, все считали, что отцу грозила смертная казнь, и поэтому один ирландский священник
40 тайно пронес меня под своей сутаной в тюремную камеру отца. Мне на тот момент было два с половиной года. Ума не приложу, как священник на такое решился, – судя по всему, отец действительно балансировал на грани вынесения ему смертного приговора. Как бы то ни было, именно в тюремной камере я впервые увидел своего отца, он посадил меня на колени. Разумеется, я тогда совершенно не понимал, в каком положении он находился. Меня очень занимало, почему у него не было шнурков, я видел лишь, что это добрый человек, мой отец».
