– Гитлер почти каждый вечер бывал в доме отца этой девушки, то есть моего будущего деда по материнской линии. Дедушка, Гоффман, по вечерам часто отсутствовал, фотографируя на различных мероприятиях. Он вращался в творческих кругах, вел богемную жизнь. Кстати, в этом они были очень схожи с Гитлером, подолгу спали. Гитлер зачастую вставал только в два часа дня – беседы затягивались до самого утра. Короче, типичный распорядок богемы. Такой же распорядок был и у Гоффмана. Его жена умерла очень рано. Поэтому моя мать, которой тогда было тринадцать-четырнадцать лет, часто оставалась дома одна. И Гитлер очень волновался по этому поводу – он решил, что так дальше не пойдет, что ей нужно получить хорошее воспитание. Давайте, мол, пошлем Генриетту в Берлин, у меня там близкий друг, участник Первой мировой, летчик. У него есть жена-домохозяйка из Швеции. И вот у нее-то Генриетта может научиться всему, что сделает ее настоящей дамой. А другом-летчиком оказался не кто иной, как Геринг. Так моя мать была отправлена на воспитание в дом Геринга, молодого депутата рейхстага. Геринги (Герман и его первая жена Карин) жили в небольшой квартире, и моей матери приходилось спать на диване в гостиной. А у Герингов очень часто бывали компании. Поэтому моя мать ложилась спать только после того, как все разойдутся. Зато она познакомилась со множеством самых разных людей, которые бывали у Герингов. Потом мама вернулась в Мюнхен, и Гитлер с удовольствием, как и раньше, приходил к ним в гости, играл маме на пианино, в том числе из опер Вагнера. Она читала ему газетные статьи, и он ее поправлял, если она, например, не туда ставила ударение. Она собирала ему вырезки из разных газет, он давал ей задание прочитать ту или иную книгу и потом спрашивал их содержание. Таким образом, Гитлер был другом семьи, и даже можно сказать, что так он обрел семью. Отношения были самые что ни на есть дружеские. Короче говоря, он чувствовал себя в гостях у Генриха Гоффмана как дома, разделял многие его взгляды на культуру. А еще мой дед познакомил Гитлера и Еву Браун… – вдруг сказал Рихард и замолчал.
Мне послышалось?
Фон Ширах повторил снова. И добавил:
– Забавная была история. Дед, мать, отец, Гитлер и Ева – они были самыми близкими людьми очень долгое время. Началось всё так: деду нужна была помощница в фотоателье. Ею оказалась семнадцатилетняя девушка-практикантка, которая хотела работать в фотоателье лаборанткой. Эта девушка была из Мюнхена, из учительской семьи. Она была ровесницей моей матери. Короче говоря, это была та женщина, в которую, как считается, влюбился Адольф Гитлер. История их знакомства началась совершенно буднично. Гитлер как-то зашел в ателье к деду, тот попросил практикантку принести для господина Вольфа (так в целях конспирации называли Гитлера) пива и колечко «Краковской». Так Гитлер познакомился с Евой Браун. Деду, кстати, это не очень нравилось. Ему не хотелось, чтобы его ученица забивала себе голову всякой там любовью. Ева Браун до самого конца, до 45-го года, оставалась сотрудницей фотоателье Гоффмана, как, впрочем, и ее сестра. Это еще более укрепило связь между Гитлером и моим отцом, моей матерью.
Я вновь посмотрела на Рихарда.
Его губами мне улыбались губы Бальдура, его глазами на меня пристально смотрел Генрих Гоффман, а на голове Рихарда, волнуемые ослабшим от жары ленивым ветерком, кудрявились волосы Генриетты. А сидели мы в том месте, где любил бывать Гитлер.
Мы с Рихардом сидели в рейхе, друг против друга, так, как будто шелуха современности, наросшая за десятилетия после тех давних событий, вдруг облетела, и мир стал черно-белым, как на хронике, а там, в нескольких десятках метров от нас, на Одеонсплатц, висели растяжки со свастикой и маршировали люди в форме…
Фон Ширах молчал. Он провел рукой по своему взмокшему лбу и смахнул налипший на него серебристый завиток волос. Я молчала тоже. Понимал ли он, что сейчас я переживаю очень странные секунды своей жизни, которые трудно описать словами? Это как будто время преломилось, хрустнуло сломанной костью, словно ты умер и словно три свои смерти назад ты сидишь, дышишь, а под тобой движутся тектонические плиты. Вокруг меня шумела немецкая речь, сопровождавшаяся аккомпанементом шороха листвы, утратившей хлорофилл. И перед глазами мелькали черные точки и заломы старой пленки.
Я не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я заметила, что теперь уже моя рука накрыла его пухлую руку, от которой исходил жар. Фон Ширах мягко понимающе улыбнулся. А я в ужасе смотрела на стол. Моя пустая чашка кофе, его газировка со стаканом, лилия в вазе, книга «Тень моего отца».
– Простите, – сказала я, осторожно отлепив свою руку от руки Рихарда, – теперь мне тоже нужен глоток минералки, наверное.
Рихард протянул мне свой стакан, но, опомнившись, отодвинул его и протянул бутылочку с остатками воды, а потом снова протянул мне стакан. Я взяла его и сделала глоток, подставила лицо солнцу, закрыла глаза на пару секунд. Открыла – нет, не помогло. Мы сидели в черно-белом мире, где цветы лилии и оранжевая рубашка Рихарда были высветлены.
– Вы любите «Лили Марлен»? – спросила я фон Шираха.
– Очень красивая песня, – кивнул он, не удивившись моему вопросу.
– И прилипчивая, – посетовала я, – если запою, то пою ее три-четыре дня кряду, сводя с ума всех вокруг.
– Vor der Kaserne, vor dem grossen Tor, – сказал мой собеседник.
– Stand eine Laterne und steht sie noch davor, – сказала я шепотом, понимая, что мы оказались в каком-то кафкианском мире, где сидим и шепчем друг другу строчки из «Лили Марлен».
Фон Ширах замолчал. Потом добавил:
– Отец ее любил. Насвистывать.
Ширах попытался насвистеть первые ноты, но ему никак не удавалось издать что-то похожее на свист. От усилий он покраснел – и мне показалось, что передо мной сидит большая озорная индюшка из мультика.
– Рихард, – спросила я, соскребая остатки мыслей со дна черепной коробки, – а была ли ваша мама Генриетта дружна с Евой Браун? Всё-таки ровесницы. И Гитлер… в том смысле, что одна – его воспитанница, другая – возлюбленная.
Фон Ширах снова заерзал на стуле.
– Да уж не слишком они ладили из-за него…
– Уж не хотите ли вы сказать, – нервно хохотнула я, – что обе боролись за его внимание?
Рихард кивнул.
– Ну да, а ваша мама, к примеру, была тайно влюблена в…
Рихард пожал плечами.
Что это значит? Возможно?
– Вы хотите сказать, что Гитлер был первой любовью вашей мамы?
Фон Ширах пожал плечами и тяжело вздохнул:
– Гитлер любил только одну женщину. До мамы моей в этом смысле ему не было дела. Да, они музицировали вместе, она старалась угождать ему, нравиться ему, она прихорашивалась к его приходу, выпытывала у своего отца все подробности о Гели Раубаль, но моя мать и Гитлер… это было невозможно. Он знал ее с самой юности, он не видел в ней женщину. А вот семнадцатилетняя Ева (Гитлеру, кстати, было уже сорок лет) чем-то его заинтересовала. Но у него была Гели, и Еву, как и мою маму, он всерьез не рассматривал. А вот после смерти Гели… Вы что, хотите услышать, что связь Гитлера с Евой больно ударила по моей матери? Я не буду никак это комментировать. В конце концов, как я говорил, мама была слишком юна. В 1931 году она встретила отца, в 1932 году вышла замуж, в 1933 родила первого ребенка. Именно она выбрала имя для своей дочери, хотя почему-то считается, что это сделал отец, – он просто согласился. В общем, первую свою дочь они назвали Ангелика.
