Пинком распахиваю вторую дверь и вываливаюсь в ночь. Прыжками спускаюсь по бетонным ступеням на газон. Бак уже пришел в себя и бросается вдогонку. На траве несколько человек неумело пытаются устроить фейерверк и заняться любовью. Я едва не наступаю на голову Рю, пробираясь сквозь толпу, снующую туда-сюда. Веснушчатый пацан, вроде бы его зовут Карлом, что-то мне кричит. Отталкиваю его. Прочь с дороги! Отвалите все! Экстази, похоже, не возбуждает любви к людям.
Где Бак? Неужели все оказалось так просто? Осторожно иду вперед, стараясь не наступить на руки и ноги тусовщиков. Он меня потерял. Я слишком шустрый и крутой. Не догонишь, не поймаешь! Я великий Джереми Хир! Решаю, что безопаснее всего подняться на второй этаж и спрятаться в какой-нибудь спальне. Взлетаю обратно по ступеням, сворачиваю налево, поднимаюсь наверх, дергаю первую попавшуюся дверную ручку.
Это не спальня, это ванная. Дверь тут же закрывают ногой, обутой в женскую туфлю. Не тут-то было. Вваливаюсь внутрь и натыкаюсь на Стефани, одну из нашей «отпадной троицы». На фоне белизны унитаза резко чернеют ее волосы. Стефани рвет.
35
– Какого хр… – мычит Стефани, обернувшись ко мне. – Чего приперся? Кто ты вообще такой? Убирайся!
С подбородка у нее свисает ниточка слюны.
– Я угодил в переплет, поняла? Мне нужно спрятаться, – объясняю ей и, приложив палец к губам, пристально смотрю на Стефани.
Она вдрызг пьяна. Глаза заплаканы, лицо перепачкано блевотой. Но все равно она одна из трех самых красивых девчонок школы. Стефани вновь наклоняется над унитазом. Я забиваюсь под раковину и прижимаюсь к холодной трубе, покрытой прозрачными капельками конденсата. Потом пальцем тяну на себя дверь уборной. И тут же слышу, как с грохотом распахивается дверь в коридор.
– Да что за… – опять начинает Стефани.
– А? – отвечает голос Бака. – Ой, извини, я тут ищу…
– Ну, я тут блюю. Проваливай.
Дверь закрывается. Проходит минута, другая. Я, как мышка, тихонько сижу в темноте. Кап-кап. Кап. Кап-кап-кап. Капель сводит с ума. На меня капли не попадают, но сам звук… ужасно громкий и до оторопи человеческий. Вскоре до меня доходит, что это Стефани сплевывает водянистые остатки блевотины в унитаз.
– Ну и ночка, да? – говорю я.
Мне с трудом удается сложить слова в предложение и произнести их так, чтобы Стефани услышала.
– Угу.
– Тот парень, что заглядывал сюда, собирается меня убить. Спасибо, что не выдала.
– Сомневаюсь, что сделала это по доброте душевной. – Стефани хихикает. – В смысле, я вообще забыла о теб… буэ-э-э…
– Черт, ты там как?
– Паршивее некуда.
– Да? М-м-м, плохо.
Слышу, как она встает, делает три шага. В трубе рядом зашумело: Стефани моет руки, со скрипом трет ладони одна о другую.
– А я под кайфом, – докладываю ей из-под раковины.
– Правда?
Дверь туалета открывается, и на фоне светлой щели появляется ее красивая мордашка.
– Еще есть? – спрашивает Стефани.
– Не-а. – Мотаю головой.
– Ну и фиг тогда с тобой, – насмешливо говорит она, захлопывая дверь. – Нет от тебя никакого толку.
– Ага, нет. Бесполезный я человек, – бубню, сидя в темноте. – У тебя жвачка есть?
– Конечно.
Дверь в очередной раз приоткрывается, причем неуверенно (кажется, Стефани делает это ногой), и внутрь просовывается пластинка жвачки. Беру ее зубами, разжевываю. Опять темно.
– Спасибо. Я тут подумал, что у человека, которого тошнит, наверняка найдется жвачка.
– Ничего меня не тошнило.
– А чем же ты там занималась? Прочищала носовые пазухи?
– Сухая рвота. Стошнило меня раньше.
– Да? А с чего так?
– Я порезала себе вены, и теперь меня тошнит от чувства вины.
– Печально. Не могла бы ты открыть дверь, чтобы я подержался за твою ногу?
– Чего-чего?
– Подержался за твою ногу. Хоть за что-нибудь теплое. А то здесь только труба.
Дверь со вздохом открывается. Пригнувшись, чтобы яркий свет не бил в глаза, выползаю из-под раковины и беру Стефани за левую ногу. Поднимаю глаза. Она смотрит на меня как на занятный антропологический экспонат. На ней черное готское одеяние, больше смахивающее на ядовитый плющ, которая, высосав все соки из дерева, оставляет от него лишь пустотелую оболочку, цепляющуюся за воздух мертвыми ветвями. На шее у Стефани ошейник с хромированными шипами.
– А, так ты тот пацан, что понравился Хлое! – восклицает она. – Джереми?
Шип торчит параллельно ее носу. Груди – словно две гигантские горы.
– Ага. – Я покрепче сжимаю ее ногу.
– Ого! Ну и торкнуло же тебя. – Стефани склоняется и берет меня за подбородок. – Хлоя права: не очень-то ты симпатичный. Значит, берешь крутизной.
– Правда?
– Ну да. Типа: говоришь мало, вечно погружен в себя, а на самом деле кое в чем здорово разбираешься… Как-то так.
– Я во всем хорош.
Усмехнувшись, отпускаю ее ногу, встаю и задираю футболку, показывая свои «кубики».
– Видала?
– А это что у тебя? – Она тычет в фальшивые портняжные мышцы.
– Э-э-э… родимые пятна.
– Можно? – раздается голос из-за двери.
– Ш-ш-ш! – хором шикаем мы со Стефани.
– Еще у меня классные ягодицы. – Изгибаюсь перед раковиной, чтобы лучше было видно. – И я знаю, что по телику мы с тобой смотрим одно и то же. У меня нет и перхоти…
– Ты действительно забавный. – Стефани с улыбкой похлопывает меня по спине. – Хочешь, покажу мою новую супер-пупер-секси-татушку?
– Спрашиваешь!
Она медленно приподнимает подол платья, обнажая ногу, которую я обнимал минуту назад.
– Это не просто дурацкое современное тату, – объясняет Стефани. – Полинезийцы использовали при татуаже только простейшие геометрические узоры: линии и все такое.
Из-под подола показывается ее колено. Стефани поворачивается спиной. От лодыжки до края смятого платья (спорю, что на этом месте татуировка не кончается) через каждые полсантиметра нанесены аккуратные риски: эдакий тоненький, точно нарисованный лазером или бритвой железнодорожный путь.
– М-м-м…
– Классно, да? Обожаю эту татушку. Красивее нее у меня ничего еще не было. Поэтому я ее и набила.
Стефани стукает коленкой о коленку, точно маленькая, донельзя довольная собой девочка.
– Блин, – говорю я, отступая на шаг. – Такое странное.
Честно говоря, это не то слово, которое мне хочется произнести.
