Там нет лестниц, которые, как в Турции, вели бы на крышу. После того как мне однажды пришла в голову мысль прогуляться по крыше моего дома, меня в моем квартале сочли неисправимым чудаком.
Все одеты одинаково, в серые сюртуки, шляпы или кепи, и это хуже, чем в Пере. Все продумано, упорядочено, пронумеровано; на все есть законы и правила, обязательные для всех, так что последний сторож, продавец чулок или подмастерье парикмахера имеют те же права, что и образованный и решительный молодой человек вроде тебя или меня.
И наконец, ты не поверишь, мой дорогой Ахмет, но за четвертую часть того, что мы каждый день вытворяем в Стамбуле, в моей стране пришлось бы час объясняться в полиции!
Ахмет хорошо понял мой рассказ о западной цивилизации и еще какое-то время продолжал раздумывать над услышанным.
– Почему бы, Лоти, – сказал он наконец, – тебе не привезти после войны свою семью в Турцию? Послушай, Лоти, – продолжал Ахмет, – я хочу, чтобы ты взял с собой эти четки, которые достались мне от моего отца Ибрагима, и обещай никогда с ними не расставаться. Я хорошо знаю, – добавил он сквозь слезы, – что больше тебя не увижу. Через месяц у нас начнется война. С бедными турками все будет кончено, все будет кончено со Стамбулом, русские все уничтожат, и, когда ты приедешь, Лоти, твоего Ахмета уже не будет.
Мое тело останется лежать на поле боя, на северном берегу; над ним не будет даже маленького надгробия из серого мрамора, какие устанавливают под кипарисами на кладбище Кассым-паши. Азиаде увезут в Азию, и ты не найдешь ее следов, никто не сможет рассказать тебе о ней. Лоти, – повторил он, плача, – останься со своим братом!
Увы! Я боюсь русских так же, как он, я дрожу при мысли, что в самом деле могу потерять следы Азиаде и что не встречу никого, кто сможет мне о ней рассказать!..
XXVI
Муэдзины поднимаются на минареты. Это час полуденного намаза. Мне пора уезжать.
Проходя по Галате, я поздоровался с «их мадам». Я был почти готов расцеловать старую шельму.
Ахмет снова провожает меня на борт, и мы прощаемся с ним в сутолоке приготовлений к отплытию.
Мы отходим, и Стамбул удаляется.
XXVII
Открытое море, 27 марта 1877-го
Бледное мартовское солнце опускается в Мраморное море. Воздух в открытом море кажется живительным. Берега, голые и печальные, уходят в вечернюю мглу. Господи, неужели все кончено и больше я ее не увижу?
Стамбул исчез; самые высокие купола самых высоких мечетей тают и пропадают вдали. Я хотел бы увидеть мою любимую пусть на минуту, я отдал бы жизнь, чтобы только коснуться ее руки; желание видеть ее доводит меня до безумия.
В голове у меня еще гремит разноголосица Востока, я словно вижу константинопольскую толпу, переживающую вновь неразбериху отъезда, и спокойствие моря меня угнетает.
Если бы она была здесь, я положил бы голову к ней на колени и плакал бы, как ребенок; она увидела бы, как я плачу, и поверила бы мне. Я был слишком спокоен и слишком холоден, когда прощался с ней.
Я ее обожаю. Если даже оставить в стороне опьянение страсти, я люблю ее, люблю самой нежной и чистой любовью; люблю ее душу, ее сердце, которые принадлежат мне; я любил бы ее и тогда, когда молодость прошла бы и страсти утихли, в том таинственном будущем, которое приносит старость и смерть.
При виде этого спокойного моря, этого бледного неба у меня сжимается сердце. Я страдаю по-настоящему, меня охватывает такая тоска, словно я вижу, как она умирает. Мне дорого все, что связывает меня с ней; я хотел бы заплакать, но я не способен даже на это.
В этот час моя возлюбленная, должно быть, лежит в своем гареме, в одной из комнат этого мрачного, забранного решетками дома, лежит, распростертая на своем ложе в ожидании ночи, не в силах ни плакать, ни говорить.
Ахмет остался сидеть, следя взглядом за моим судном, на причале Фюндюклю; я потерял его из виду в то самое мгновение, когда скрылся из глаз любимый нами уголок Константинополя, куда Самуил или он каждый вечер приходили меня встречать.
Он тоже уверен, что я не вернусь.
Бедный мой Ахмет, я очень любил его и сейчас люблю; его дружба поддерживала меня и скрашивала мою жизнь.
С Востоком покончено, сон развеялся. Впереди – родина; там, в мирном маленьком Брайтбери, меня ждут с нетерпением. Я люблю родных, но как печален очаг, у которого меня ждут.
Я снова вижу гнездо, где прошло мое детство, вижу старые стены, увитые плющом, серое небо Йоркшира, старые крыши, мох и липы, свидетелей былых времен, свидетелей моих первых грез и счастья, которые ничто на свете не может мне вернуть.
Я много раз возвращался сюда, к этому очагу, с разбитым сердцем; я приносил к нему угасшие страсти и обманутые надежды; с ним связано немало горестных воспоминаний, и его благословенное спокойствие перестало быть для меня целительным; я задохнусь там, как растение, лишенное солнца…
XXVIII
Лоти – от его сестры
Брайтбери, апрель 1877-го
Мой любимый брат, я хочу поздравить тебя с возвращением на родную землю. Пусть Всевышний, в которого я верю, сделает так, чтобы тебе здесь было хорошо и чтобы наша нежность смягчила твою боль! Надеюсь, мы не упустим ничего, что для этого нужно, ведь мы так рады твоему возвращению.
Я часто думаю о том, что если тебя так любят, так балуют, если столько сердец отдано тебе, то нет оснований считать свою жизнь проклятой и неудавшейся. Я написала тебе в Константинополь длинное письмо, которое ты, наверное, никогда не получишь. Я писала, как близко к сердцу я приняла твои горести, твои страдания. Да что там, я не раз проливала слезы, думая об истории Азиаде.
Думаю, дорогой мой братик, что это не твоя вина, но ты повсюду оставляешь частицы своей жизни. Мы с тобой много говорили об этом, хотя твоя жизнь еще так коротка… Но, знаешь, я верю, что скоро появится кто-то, кто возьмет ее целиком, и тогда ты почувствуешь себя счастливым.
Соловей и кукушка, малиновка и ласточки приветствуют твой приезд; лучшего времени года для возвращения ты не мог бы выбрать. Кто знает, сможем ли мы удержать тебя здесь, чтобы вволю побаловать.
Прощай; мы все тебя целуем, до скорой встречи!
XXIX
Перевод неразборчивой рукописи, написанной под диктовку Ахмета платным писцом с площади Эмин-Оуну в Стамбуле и адресованной Лоти в Брайтбери.
«Аллах!
Мой дорогой Лоти,
Ахмет шлет тебе много приветов.
Я передал Азиаде твое письмо с Митилини
[99] с помощью старой Кадиджи; Азиаде прятала его под платьем и не могла попросить прочесть его еще раз, потому что после твоего отъезда она не выходила из дома. Старый Абеддин обо всем догадался, потому что мы неосторожно вели себя последние дни. Он не упрекал ее, говорит Кадиджа, и не выгнал, потому что очень ее любит. Он только не заходит больше в ее комнату, больше ее не охраняет и с ней не разговаривает. Другие женщины из гарема от нее отвернулись, кроме Фензиле-ханум, которая ходила к колдуну посоветоваться, как ей быть.
