Это кладбище не навевало ужаса, как наши европейские кладбища; его восточная печаль была более утонченной и в то же время более глубокой. Сумрачные просторы, бесплодные холмы, там и сям черные кипарисы; кое-где в тени этих громадных деревьев – кучи вывороченной накануне земли, древние надгробья, причудливые турецкие могилы, увенчанные фесками и тюрбанами.
Вдали, подо мной, Золотой Рог, привычный силуэт Стамбула и дальше… Эюп!
Был летний вечер; земля, сухая трава, все было теплым, кроме того куска мрамора, который я сжимал в руке; он был холоден, его основание уходило в землю и остывало от соприкосновения со смертью.
У всего вокруг был необычный вид, какой принимают вещи, когда судьбы людей или империй сотрясает глубокий кризис, когда то, что было предопределено, приходит к своему концу.
Издали слышались звуки фанфар войсковых частей, отправлявшихся на священную войну, этих странных турецких фанфар, издающих в унисон пронзительные звуки, незнакомые нашим европейским медным инструментам; эти звуки можно было бы счесть прощанием с исламом и Востоком, погребальной песней великой расе Чингиса
[101].
Турецкий ятаган волочился у моей ноги, я был одет в форму юзбаши; того, кто стоял здесь, звали уже не Лоти, но Ариф, юзбаши Ариф-Уссам – я добился того, что меня отправили на передовую, и уезжал на следующий день…
Всепоглощающая печаль реяла над священной землей ислама; заходящее солнце золотило старый зеленоватый мрамор надгробий, бросало розовые отсветы на высокие кипарисы, на вековые стволы, на унылые серые ветви. Это кладбище было словно гигантский храм Аллаха; оно навевало мистическое спокойствие и располагало к молитве.
Я смотрел на него точно сквозь дымку, и вся прожитая мною жизнь кружилась в моей голове, в сумятице несбывшихся грез и желаний; все уголки мира, где я жил и любил, мои друзья, мой брат, женщины с различным цветом кожи, которыми я увлекался, и потом – увы! – добрый семейный очаг, тень родных лиц и моя старая матушка…
Ради той, кто покоится здесь, я забыл все!.. Она любила меня самой глубокой и чистой, но и самой смиренной любовью; и постепенно, изо дня в день, час за часом она умирала с горя в золоченой клетке гарема, но ни разу мне не пожаловалась. Я еще слышу, как ее тихий голосок говорит мне: «Я всего лишь черкесская рабыня… но ты, ты знаешь, Лоти; уезжай, если хочешь, поступай по своей воле!»
Фанфары снова звучали, звучали, как библейские трубы, призывающие на Страшный Суд; тысячи людей выкрикивали вместе грозное имя Аллаха; отдаленный гул доходил до меня и наполнял гигантское кладбище странным ропотом.
Солнце зашло за священный холм Эюпа, и прозрачная летняя ночь опустилась на наследие османов…
…То ужасное, что лежит там, внизу, так близко мне, что меня прохватывает дрожь; то ужасное, уже пожираемое землей и еще мной любимое… Неужели это все, Господи?.. Или остается что-то бесконечное, душа, которая витает в чистом вечернем воздухе и может видеть, как я плачу здесь, на этой земле?..
Господи, ради нее я готов молиться; и мое сердце, очерствевшее и замкнувшееся в комедии жизни, теперь открыто навстречу всем восхитительным заблуждениям человеческих религий, и мои слезы падают без горечи на эту голую землю. Если не все кончается прахом и тленом, я, быть может, скоро об этом узнаю, я постараюсь умереть, чтобы узнать…
V
Эпилог
В стамбульской газете «Джеридеи Хавадис» можно было прочесть:
«Среди убитых в последнем сражении при Карсе было найдено тело молодого офицера английского флота, поступившего недавно на турецкую службу под именем Ариф-Уссам-эфенди. Он был погребен вместе с храбрыми защитниками ислама (под покровительством Мухаммеда!) у подножия Кызыл-Тепе, в горах Карадемира».
Госпожа Хризантема
Посвящается герцогине де Ришелье
Герцогиня!
Соблаговолите принять эту книгу в знак почтительнейшего дружеского расположения.
Не без колебаний решился я посвятить ее вам, ибо фабула ее не вполне пристойна; но я приложил все усилия, чтобы изложение было безукоризненным, и, надеюсь, мне это удалось.
Это дневник одного лета из моей жизни, в котором я не изменил ничего, даже даты, ибо я нахожу, что стоит упорядочить события, как весь порядок сразу же нарушается. Хотя на первый взгляд самая большая роль принадлежит госпоже Хризантеме, главные персонажи, вне всякого сомнения, – это Я, Япония и Впечатление, произведенное на меня этой страной.
Помните одну фотографию – признаться, довольно смешную, – где большой Ив, японка и я сфотографированы вместе, как было велено фотографом из Нагасаки? Вы улыбнулись, когда я принялся уверять вас, что столь тщательно причесанная миниатюрная особа, стоящая между нами, – это одна из моих соседок. Соблаговолите же принять мою книгу с той же снисходительной улыбкой, не ища в ней ни опасной, ни благотворной морали, – как приняли бы диковинную вазу, болванчика из слоновой кости, какую-нибудь несуразную безделушку, привезенную для вас из этой страны – родины всех несуразиц.
С глубоким почтением, преданный вам
Предисловие
В море, около двух часов пополуночи, тихой ночью, под звездным небом.
Ив стоял на мостике возле меня, и мы болтали о совершенно новой для нас обоих стране, куда волею судеб занесло нас на этот раз. На следующий день мы должны были пристать к берегу; ожидание забавляло нас, и мы строили тысячи планов.
– Я, – говорил я, – как только приеду, намерен жениться…
– А-а! – протянул Ив, как всегда отстраненно, с видом человека, которого ничем не удивишь.
– Да… на маленькой женщине с желтой кожей, черными волосами и кошачьими глазами. Я выберу хорошенькую. Ростом она будет не выше куклы. У тебя в нашем доме будет своя комната. Все это будет происходить в бумажном домике, в тени деревьев, среди зеленых садов. Я хочу, чтобы вокруг все цвело; мы будем жить среди цветов, и каждое утро наше жилище будут украшать букетами, букетами, каких ты в жизни не видел.
Казалось, Ив даже заинтересовался подобными планами семейной жизни. Впрочем, он отнесся бы к моим словам с равным доверием, если бы я выразил намерение произнести временный обет у монахов этой страны или же жениться на какой-нибудь островной царице и укрыться вместе с ней в нефритовом дворце посреди заколдованного озера.
Однако изложенный мною план жизнеустройства и в самом деле созрел в моей голове. Боже ты мой, от скуки и одиночества я понемногу дошел до того, что вообразил такой брак и пожелал его. А главное, пожить немного на земле, в тенистом уголке, среди деревьев и цветов было так соблазнительно после долгих месяцев, потерянных на Пескадорах
[102] (а это знойные и зловещие острова, без зелени, без леса, без ручьев, источающие запах Китая и смерти).
