Мы проделали немалый путь к северу, с тех пор как наш корабль покинул это китайское пекло, и созвездия на нашем небосклоне быстро сменили друг друга: Южный Крест исчез вместе с другими южными звездами, а Большая Медведица снова поднялась к зениту и была теперь почти так же высоко, как на небе Франции. Вдыхая посвежевший воздух этой ночи, мы чувствовали, что отдыхаем, наслаждались приливом бодрости – и вспоминали, как стояли некогда на вахте летними ночами у бретонских берегов…
А между тем как же далеко были мы от этих милых берегов, как ужасающе далеко!..
I
На рассвете мы увидели Японию.
Она показалась точно в назначенный час, пока еще очень далеко, в некоей точке морского простора, столько дней бывшего для нас пустынным пространством.
Сначала это была лишь вереница небольших розовых вершин (выступающий архипелаг Фукуэ
[103] в лучах восходящего солнца). Но за ним вдоль всей линии горизонта вскоре показалась какая-то тяжесть в воздухе, какая-то давящая пелена над водой: это и была настоящая Япония, и понемногу в бесформенном облаке стали вырисовываться четкие и определенные контуры гор Нагасаки.
Ветер был встречный, свежий и нарастал по мере нашего приближения, словно эта страна изо всех сил дула на нас, пытаясь отогнать от своих берегов. Море, снасти, корабль – все пришло в волнение, зашумело.
II
Около трех часов дня все, что мы видели издали, приблизилось, и приблизилось настолько, что нависло над нами скалистой массой и буйством зелени.
А потом мы вошли в своего рода тенистый коридор между двумя рядами очень высоких гор, как-то странно симметрично расположенных одна за другой, словно «стойки» объемных декораций, – необычайно красивых, но не вполне естественных. Как будто Япония раскрывалась перед нами колдовской трещиной, чтобы позволить проникнуть себе в самое сердце.
В конце этой длинной и странной бухты должен был быть Нагасаки, но пока его не было видно. Все вокруг было восхитительно зеленым. Сильный бриз, дувший в открытом море, внезапно стих, сменившись безветрием; ставший очень теплым воздух был наполнен ароматами цветов. И по всей долине разливалась удивительная музыка цикад; они перекликались с одного берега на другой; стрекотание бесчисленного множества насекомых отдавалось далеко в горах; вся страна словно вторила им несмолкаемым звоном дрожащего хрусталя. Мы проплывали совсем рядом со стайками больших джонок
[104], подгоняемых неуловимым ветерком и тихонько скользивших по едва подернутой зыбью воде; плыли они бесшумно; их белые паруса, натянутые на горизонтальных реях, ниспадали тысячью мягких складок, словно шторы; сложной конструкции корма возвышалась корабельной надстройкой, как на средневековых судах. Сочно-зеленые склоны гор оттеняли их снежную белизну.
Что за страна зелени и тени, эта Япония, что за нежданный рай!..
Там, снаружи, в открытом море, наверное, было еще светло; здесь же, в теснине гор, казалось, уже наступил вечер. Вершины были ярко освещены, но у подножия, в той наиболее заросшей части, что вплотную подступала к воде, царил вечерний полумрак. Проплывавшими мимо джонками, белыми-белыми на темном фоне листвы, бесшумно управляли маленькие желтые люди, обнаженные, с длинными, как у женщин, волосами, заплетенными в косы. И чем дальше углублялись мы в зеленый коридор, тем интенсивнее становились запахи, а монотонный треск цикад нарастал, как крещендо
[105] в оркестре. В вышине, в светящейся полосе неба между горами, парили кречеты местной породы и грудным человеческим голосом издавали свое «а-а-а»; доносившиеся с неба печальные крики подхватывало эхо.
Сама эта свежая, бьющая через край природа была по-японски необычна; что-то странное таилось в горных вершинах и в некоем, с позволения сказать, неправдоподобии того, что было чересчур красиво. Деревья собирались в рощицы с тем же изощренным изяществом, что и на лаковых подносах. Огромные скалы нарочито отвесно возникали рядом с мягкими формами холмов, поросших нежной травой: разрозненные элементы пейзажа сближались, как в искусственных ландшафтах.
…А приглядевшись, можно было заметить то там, то тут таинственную маленькую пагоду, как правило, построенную без всякой опоры прямо над пропастью и наполовину скрытую зарослями цеплявшихся за склон деревьев, – и это в особенности давало чужестранцам вроде нас с первого взгляда ощутить какую-то отстраненность, рождало чувство, что духи этого края, лесные божества, древние символы, оберегающие сельский покой, неведомы и непостижимы…
Когда нашему взору открылся Нагасаки, мы были даже разочарованы: у подножия нависающих зеленых гор расположился вполне обыкновенный город. Перед нами – стоящие как попало корабли, расцвеченные флагами всего мира, такие же суда, как и везде, черные клубы дыма, а на набережной – заводы; то есть все самое банальное и встречающееся где угодно.
Придет время, когда на земле станет очень скучно жить, ее сделают совсем одинаковой от края и до края, и нельзя будет даже попытаться себя немного развлечь, отправившись в путешествие.
Около шести мы с большим трудом встали на якорь в гуще других кораблей и тут же подверглись захвату.
Мы подверглись захвату меркантильной, услужливой, комической Японией, всей полнотой лодок, всей полнотой джонок нахлынувшей на нас, словно прилив: длинной, нескончаемой чередой потянулись мужчины и женщины, без криков, без споров, без шума, и каждый кланялся и улыбался так приветливо, что сердиться было невозможно, и в результате мы сами стали улыбаться и кланяться.
Все они несли на спине корзиночки, ящички, сосудики всевозможной формы, задуманные самым хитроумным образом, чтобы помещаться один в другом, складываться друг в друга, а потом разрастаться и множиться, до бесконечности загромождая собой все пространство; оттуда возникали неожиданные, невообразимые вещи: ширмы, туфли, мыло, фонари; запонки, живые цикады, поющие в маленьких клеточках; бижутерия и ручные белые мышки, умеющие раскручивать маленькие картонные мельницы; непотребные фотографии, порции горячего супа и рагу в мисках, готовые для раздачи экипажу; и фарфор, мириады ваз, чайников, чашек, горшочков и тарелок… В мгновение ока все это оказывается распакованным и разложенным на полу с потрясающей ловкостью и своеобразным вкусом к порядку; а позади каждой безделушки – торговец, сидящий на корточках, по-обезьяньи, руками касаясь ног, – и всегда с улыбкой на лице, и всегда складывающийся пополам в самых грациозных поклонах. И палуба корабля под грудой этих разноцветных вещиц внезапно становится похожей на огромный базар. А матросы, радостные, развеселившиеся, спотыкаются об эти кучи, берут маленьких продавщиц за подбородок, покупают всякую всячину и, не задумываясь, тратят свои серебряные пиастры…
