– Они хотят, чтобы я расспросил тебя. Как ты это делала? Они не объяснили мне, что «это». Но сказали, что хотят проследить все твои действия со времени твоего появления здесь, чтобы понять, как ты делала это.
Он говорил без выражения, как компьютер, диктующий текст. Цинния не понимала, на чьей он стороне. Она слегка пожала плечами.
– Мне сказали, что ты меня использовала для получения доступа. – Пакстон посмотрел на нее. – Это правда?
Цинния вдохнула и подумала, что ответить. Ничего такого, что хотя бы походило на правильный ответ, в голову не приходило.
– Они считают, что я помогал тебе, – сказал он тихо.
Цинния пожала плечами:
– За это приношу свои извинения. Мне действительно очень жаль.
И она даже не лгала.
– Как тебя зовут на самом деле? – спросил Пакстон.
– Не помню.
– Не ловчи.
Она вздохнула:
– Это не имеет значения.
– Для меня имеет.
Цинния отвернулась.
– Ладно, – сказал Пакстон. – Что ты здесь делаешь?
– Меня наняли.
– Для чего?
– Для выполнения задания.
– Прекрати, пожалуйста, – сказал Пакстон, чувствуя, что на глаза наворачиваются слезы. – Говорят, ты убийца.
– Они будут говорить все, что считают нужным, чтобы натравить тебя на меня, – сказала Цинния.
– То есть это неправда?
Она хотела сказать «нет», но заколебалась. Пакстон заметил это, выражение его лица изменилось, и она поняла, что не стоит. Ее нерешительность уже представляла собой ясный ответ.
– Я не могла допустить, чтобы ты оказался в вагоне, – сказала она.
– Но почти допустила.
– Но все же не допустила.
– Почему?
– Потому что… – Она замолчала. Оглядела комнату. Долго смотрела в окно, на людей на другой стороне. – Потому что ты мне дорог. – Она повернулась и посмотрела на Пакстона. – Это правда. Ты мне действительно дорог. Не все, что я тебе говорила, правда, но это – правда.
– Я тебе дорог, – сказал Пакстон, чувствуя слова так, будто в каждом из них заключалось что-то острое. – Я тебе дорог.
– Это правда.
– Они хотят знать, как ты это делала, – сказал он. – Это касается всего. Добс говорит, что им ты не скажешь. Они думают, что я смогу уговорить тебя сказать. – Пакстон пожал плечами. – Я даже, черт возьми, не знаю, что именно ты делала.
Цинния посмотрела на стакан и подняла бровь.
– Тебе лучше не знать.
– Что это значит?
– Я, кажется, понимаю, что происходит. – Цинния глубоко вздохнула. – И если я понимаю верно, живой мне отсюда не выбраться.
Пакстон замер. Ставки в этой игре поменялись, и вся его злость прошла.
– Нет, – сказал он. – Нет. Я не… Я…
– Ты к этому не имеешь никакого отношения, и я буду повторять это столько, сколько придется, – сказала Цинния, глядя в окно.
Пакстон, казалось, хотел добавить что-то еще, но так и не надумал, что сказать. Его лицо сжалось и растянулось. Злость, страх, грусть и что-то еще отразились на нем. Кожа покраснела, он выглядел как ребенок, и все эти перемены Цинния болезненно чувствовала сердцем. Ей немало пришлось пережить – в нее стреляли, наносили удары ножом и пытали. Она падала с высоты и ломала себе кости. Она знала боль как доброго друга, научилась впитывать ее, проникать в ее суть и принимать ее.
Но сейчас она чувствовала себя так, будто ей больно впервые.
Пакстон встал и собирался что-то сказать. Он помедлил и повернулся к двери.
Цинния хотела сказать ему. Все. Почему она здесь, что она делала, даже свое настоящее имя. Но Пакстона защищало его неведение. Она не могла утащить его с собой. Он не заслуживал этого.
Она не могла позволить, чтобы так закончился этот последний разговор между ними.
– Подожди, – сказала она.
– Зачем?
– Пожалуйста. – Она кивнула на стул. – Хочу сказать тебе одну вещь. После этого делай, что считаешь нужным.
Он грузно сел. Поднял руку и жестом попросил ее продолжать.
– Знаешь, о чем я все время думаю? – сказала она. – О том, что Имбер говорила в книжном магазине.
– О чем именно? – спросил Пакстон шепотом.
– Она упомянула историю, которую я читала в детстве, – сказала Цинния, подвинувшись на стуле. – Вот об этом месте, о Материнском Облаке. Утопия. Нет ни войн, ни голода. Все просто идеально. Только для поддержания статус-кво одного ребенка надо держать в темной комнате. Им постоянно пренебрегают. Не знаю почему. Просто… так там устроено. Без света, без тепла, без ласки. Даже те, кто приносит ему пищу, не должны с ним разговаривать. И люди приняли это, потому что так там все устроено. Это как волшебное правило, которое надо соблюдать, чтобы сохранить существующее положение вещей. Все жители благоденствовали ценой страданий единственного ребенка. А что такое одна жизнь против нескольких миллиардов? Сам понимаешь.
Пакстон покачал головой.
– К чему ты это рассказываешь?
– Эта история всегда меня злила. Я думала: не могут люди так жить. Почему этому ребенку никто не поможет? Я представляла себе, что перепишу ее с другим окончанием. Найдется смелый человек, заберет этого ребенка и даст ему любовь, в которой ему отказывали. – Последние несколько слов Цинния произнесла с трудом, как будто земля у них под ногами разверзалась, обнажая скрытое в ней. – В этой истории люди, узнавшие о ребенке и не сумевшие жить с этим знанием, просто уходили. Они не пытались его спасти. Просто уходили. – Цинния засмеялась. – Вот почему история называется «Те, кто уходит из Омеласа». Написала ее Урсула К. Ле Гуин. Ты ее найдешь.
– Мне нет дела до этой истории, – сказал Пакстон. – Ты мне лгала.
– В том-то и дело. Неужели не понимаешь? Всем все равно.
– Хватит.
– А ты никогда не лгал?
– Лгал, но не так.
– Никогда не лажал?
– Но не так, – сказал он, отчетливо произнося каждое слово.
Цинния вздохнула. Кивнула:
– Надеюсь, у тебя все будет в порядке.
– Будет, – сказал он. – У меня будет хорошая жизнь. Прямо здесь.
У Циннии пересохло во рту.
– Так ты, значит, на их стороне.
– Они не идеальны, но, по крайней мере, у меня здесь есть работа и место для жизни. Может быть, так и надо. Может быть, так продиктовал рынок.
Цинния улыбнулась:
– А не то ты бы отсюда просто ушел.
