Тогда он набрал воды до краев раковины, сделал вдох и окунул лицо. И начал про себя считать. Двадцать, потом тридцать секунд… В этот момент он ощутил себя в невесомости, отделенным от собственного тела и чувствующим каждую пульсацию сердца. Крики исчезли, зато он слышал, как кровь течет по венам, как воздух шуршит в легких, и решил продолжить… Мир с его ужасами и войнами отдавался лишь дальним эхом. Внезапно наступившее блаженство принесло ему великое облегчение.
Когда пришла боль, когда пальцы вцепились в фаянс, он не шевельнулся. Пульсация в ушах стала громче, челюсти сжались, сдавив горло, и каждая проходящая секунда растянулась на целый век. Вот ведь парадокс: мозгу достаточно было приказать рукам оттолкнуть его, но воля, сама заключенная в этом мозгу, а следовательно, подконтрольная ему, все равно оказалась сильнее. Почувствовать то, что они должны были пережить в своих цилиндрах, до последнего дыхания. Прикоснуться к Костлявой. И даже противостоять ей. Оказаться по ту сторону. Почему бы и нет.
Но есть сила, которая превосходит волю, – инстинкт выживания. Его власть, идущая из глубины времен, оторвала Николя от раковины и отбросила назад. Огромный глоток воздуха проник в трахею, и он, согнувшись, зашелся в кашле.
Что с ним произошло? Глаза наткнулись на отражение в зеркале. Он все еще был здесь и вполне живой. Даже слишком живой, а вот Бертран и Флоранс, вернее, их тела покоились в плену своих прозрачных гробов.
Их необходимо найти как можно скорее, даже если случилось худшее. И любой ценой поймать Ангела, чтобы у близких и родных жертв появился смысл продолжать жить. Чтобы сами они не закончили погребенными заживо. И это опять был вопрос выживания.
Коп вытирался, когда вдруг уловил хлопок на другом конце баржи. Он вышел из ванной, быстро пересек комнату и бросил взгляд вперед: дверь хлопала от ветра.
Он двинулся дальше, поднялся по ступенькам и обнаружил на полу у порога маленькие лужицы воды. Следы ног. А еще дальше, на краю понтона, под дождем исчезала тень. Николя кинулся за ней, пролетев по плавучим мосткам в акробатическом прыжке.
Силуэт исчезал за деревьями. Он прибавил скорость и решительным жестом положил руку на плечо хрупкой фигурки, когда та уже оказалась на краю паркинга.
34
– Николя…
Мокрая, дрожащая Одри с черными подтеками туши на щеках прижалась к нему и заплакала.
Он обнял ее, и сердце у него в груди вскипело. После Камиль он еще ни разу так крепко не обнимал женщину.
– Я не хочу оставаться одна, – пролепетала она ему в плечо. – Ни этой ночью, ни после того, что произошло.
Бледный свет струился из окошек баржей – зрелище и грустное, и прекрасное. Он привел ее внутрь, пошел за полотенцами. В гостиной Одри как завороженная смотрела на свечи. О чем она думала? Николя спросил себя, возвращалась ли она домой или так и бродила по Парижу, пытаясь утишить боль. А раз уж она не двигалась, он провел полотенцем по ее волосам, потом по плечам. Наконец она сняла куртку и укуталась в мягкость махровой ткани.
– Они должны жить, Николя. Флоранс и Бертран не могут так умереть.
Значит, она знала, что видео прервалось еще до наступления конца. Возвращалась ли она в Бастион после своего поспешного ухода? Или позвонила Шарко? Одри казалась совсем разбитой, внутренне сломавшейся. Николя это было знакомо: жестокость столкновения, утрата контроля в момент, когда ты уязвим, вихрь, уносящий тебя в поток неуправляемых эмоций, словно чтобы оградить от неистовства этого мира.
– Что же такое страшное случилось с тобой, Одри? Какие кошмары ты пережила на Юге, что приехала сюда одна?
Она не ответила, но стала искать его губы. Николя хотел бы ее оттолкнуть, сказать, что она совершает ошибку, что все идет слишком быстро, что ее привело сюда отчаяние, но у него не осталось ни сил, ни желания. Она была здесь и целовала его в этом холоде, чтобы вырваться, убежать от мира. Она твердила: «Николя», и только это было важно.
Одри задула свечи, и лишь мерцание бурной реки скользило по их силуэтам. Как творение бездны, она стремилась к мраку и в своем порыве, в жаре поцелуев и шорохе снимаемой одежды, увлекла Николя к постели. Они не обменялись ни словом. Говорить – значит размышлять. А ни один из них размышлять не желал.
Николя погрузился во тьму, в глубокую, холодную беззвездную ночь, куда доступ Камиль был закрыт. И все же он чувствовал ее здесь, склонившуюся над его плечом, но на этот раз желание превозмогло ее призрачное присутствие. Гормоны распространялись по его венам как героин, он ощущал столь неистовые толчки, столь мощные волны наслаждения, что стиснул Одри, словно удав, овившийся вокруг добычи, чтобы лишить ее кислорода.
И чем крепче он ее сжимал, тем теснее льнула к нему она сама; впившись пальцами в спины, два распаленных тела катались в простынях, покачивающихся в такт судну, она снизу, он сверху, или наоборот, напоминая две части кузнечных мехов. Не было ни единой секунды, когда они вгляделись бы друг другу в лица, распознали их выражение, потому что в ту ночь не могло быть света, ни снаружи, ни в их сердцах, и заниматься любовью среди этих вод стало возвращением к истокам мира, их мира, и, конечно же, единственным способом сохранить себе жизнь, когда вокруг витает смерть.
Позже Николя сел на край постели, переводя дыхание. Одри прильнула к нему, укрытая по шею одеялом. Она молчала, только гладила его, поводя маленькими ладошками по его бедрам. Несмотря ни на что, возможно, в момент, который мог бы стать одним из самых тяжелых в его карьере копа, а то и во всей его жизни, Николя чувствовал себя как никогда живым.
Он повернулся к ней:
– Теперь тебе не так страшно?
Она не ответила, не задала ни одного вопроса. Только присутствие, женский след, подобный волне духов. Ее дыхание на его коже хранило след животного тепла, в ее ласках сквозила сила. В иллюминаторе справа покачивались огни города, тонкие оранжевые и желтые мазки ложились на более темные тона поверхности реки. Зрелище напоминало картину Моне.
Их тела были истощены. Чтобы снова вступить в бой, следовало пару часов поспать. Николя захотелось погладить волосы Одри. Ему показалось, что он прикоснулся к облаку. До него никак не доходило, что этот момент реален, что женщина, в которую он начал влюбляться, лежит здесь, в его постели. Наконец-то он существует.
Мобильник звякнул один раз, сигнализируя о получении сообщения. Николя мгновенно почувствовал, как руки Одри судорожно вцепились в его спину и сразу исчезли. Молодая женщина отстранилась и несколько мгновений не шевелилась. Она могла повернуться влево, к телефону, или вправо, чтобы снова прижаться к нему, отложив чтение сообщения на потом. Николя тоже не шевелился, он не хотел ни к чему ее подталкивать.
Одри села и спустила ноги по другую сторону кровати, слева. Она оставила одеяло на месте, как если бы вдруг решила больше к нему не прикасаться. Прямоугольник светящихся пикселей возник в темноте и очертил ее профиль. Николя мог заметить закушенную нижнюю губу и скорбную пелену вины, заставившую ее опустить веки. И понял – понял, что история сложится не так, как он надеялся, потому что все в этой жизни непросто.
