– Покажем селянам, какие они, настоящие крестьянские трудовые отряды! – С телеги посыпались мешки с хлебом и сахаром, штуки сукна, связанные шнурками дамские ботинки и офицерские сапоги. С другой с грохотом свалили жестяную бочку, с шутками и прибаутками скрутили крышку – от бочки удушливо запахло греческой водкой. Из ближайшего двора, ковыляя, выбрался однорукий колченогий мужик, принял чарку уцелевшей рукой, выпил, крякнул, вытирая усы… Из другого двора робко выглянула женщина, воровато, как сорока, ухватила валяющиеся в пыли меховые боты. Дичась и прижимаясь друг к другу, тощие и словно навек испуганные ребятишки окружили мешок с хлебом.
В котлах уже кипел кулеш, григорьевцы распрягали лошадей, наливая им поилки и то и дело с хохотом выплескивая ведра друг на друга, детишки то выбегали из домов, то вбегали обратно, прижимая к груди буханки хлеба или завернутый в тряпицу сахар, протяжно взвизгнула гармошка и несмело засмеялась женщина… Сенька чмокнул губами, и запряженная крестьянскими битюгами бричка покатила следом за вереницей крытых возов, тянущихся к околице села.
– Куда прешь?! – Григорьевец, тот же самый, что под Елисаветградом грозил им из опечатанного вагона бронепоезда, поднялся на возу и погрозил Сеньке винтовкой.
– Нужен ты мне больно! – скривился Сенька, заворачивая свою пару в сторону. Словно невзначай его бричка расположилась между обустраивающимися в деревне григорьевцами и вереницей возов. Закутанная в тряпье бабка с кряхтеньем и оханьем сползла с облучка и заковыляла вокруг, складывая костерчик. Из брички спрыгнул разномастно обряженный парень, попытался было подать руку рыхлой девахе, обмотанной широким теплым платком, но тут же равнодушно отвернулся и отправился распрягать коней. Веселье в деревне набирало обороты, то и дело клацала крышка жестяной бочки с водкой.
Всех буржуев на Кавказ Аннулируем! И сафьянные ботинки, Ух! да реквизируем!.. – швырнув шапку в паль, заорал уже пьяный григорьевец.
– Вот это и есть, безусловно, самое важное дело, – вешая над костром котелок, пробормотал Джереми.
– Кошеварьте да помалкивайте, а мы с Алькой прошвырнемся, послухаем, чего делается. – Сенька кивнул старухе, и та, не оглядываясь, заковыляла между пляшущих в темноте пятен походных костров. Со всех сторон слышался пьяный хохот, орали песни…
Две тени скользнули сквозь сумрак. Сидящий на крыльце часовой даже головы не повернул, прихлебывая из жбана, принесенного заботливыми побратимами. Надвинув шапку на нос, Сенька привалился к стене под окном хаты, Альбина принялась возится в запущенном садике, без разбору дергая что сорняки, что подсохшие стебли, что живую поросль.
– С одной стороны красные, с другой – белые, обложили нас… – донесся из окна тоскливый голос.
– Вот где у меня что красные, что белые! – Голос Григорьева звучал хмельной бравадой. – Ихний Ленин уже за Урал тикает, разом с Деникиным, кто швидше добежит!
– Это ты, батько, хлопцам рассказывай, а ни нас, ни себя не дури! – перебил его злой голос. – К Петлюре уходить надо.
Из окна донесся грохот, и копошащаяся на огороде Альбина от неожиданности выдрала торчащий у тына лопух…
– Смерти моей хочешь?! – рыкнул Григорьев. – Твоему Петлюре хлопцы мои нужны да оружие, а меня в расход?
– Батька, тебя что красные в расход, что белые…
Из окна снова раздался грохот, а потом хлюпанье – сдается, кто-то утирал кулаком расквашенный нос.
– Ты, атаман, поступай как знаешь, а я ухожу, и тех хлопцев, кто со мной до Петлюры захочет, забираю! – снова донесся злой решительный голос.
Из окна опять загремело, похоже, там опрокинули стол… и настала тишина, в которой отчетливо донеслись щелчки взводимых курков.
– Надоело в адъютантах ходить, Юрко
[71]? – наконец процедил Григорьев. – Самому покомандовать охота? Что ж, ступай себе. Поглядим, как тебя Петлюра встренет.
– Оружие и припас разделим, – бросили ему в ответ. – И возы…
– Возы не замай! – Голос Григорьева потяжелел. – Не тобою взято, не тебе и делить. Сунься только – до Петлюры не дойдешь, тут ляжешь!
– Да подавись… – Затопотали шаги, и на крыльцо хаты выскочил человек. Скользнул взглядом по копошащейся у тына старухе, а может, и вовсе не разглядел ее в темноте. И торопливо зашагал по сельской улице.
– Слышь, батько… А ежели Тютюнник все ж таки до тех возов полезет? – после долгого молчания донеслось из окна.
– Хиба ж он атаман, ваш Тютюнник? – с истерической лихостью гаркнул Григорьев. – Хиба ловил он степового волка, хиба глядел ему в лютые очи? Тьфу, что он может?
– Не плюй в хате, атаман, – сумрачно ответили ему. – И под тобой уже два коня полегло, не быть бы третьему.
– Ничего, атаман Григорьев еще повоюет! А к возам еще охрану приставь.
Сенька кивнул Альбине и ужом скользнул в сторону.
– Значит, Тютюнник отделился. – Лицо Эльвиры выражало бы досаду, если б ее можно было рассмотреть сквозь тщательно размазанную грязь.
– Нам-то что за дело? – Сенька мешал в котле и искоса наблюдал за сменяющимися у возов часовыми. – Алька вот куда-то запропастилась, поискать ее разве? – он встревоженно оглянулся на пылающую кострами, пьющую и гуляющую деревню.
– Она скоро придет, – поторопилась остановить его Эльвира.
– Где ее носит? – Сенька поглядел удивленно.
– By George
[72], нетрудно догадаться: сообщает, что Тютюнник увел людей к Петлюре, – сухо усмехнулся Джереми. – Или вы до сих пор не поняли, что наши очаровательные мисс продолжают работать на красных?
– О, так пущай ваши атамана и перестренут? Самим убивать не придется? – воспрянул Сенька.
– Сомневаюсь, что они узнают… достаточно быстро. – Эльвира смутилась.
– Связь с большевиками не слишком надежна?
– Вам что за печаль, мистер агент Сиднея Рейли? – огрызнулась Эльвира.
– Кем я только не побывал за это время: и медвежатником, и ремонтным рабочим, и жидом, и даже в большевизме меня подозревали… Когда ж я снова буду собой? – тоскливо ответил Джереми.
В темноте над деревней медленно расползался черный дым – где-то уже полыхал сарай. Сквозь визг гармошки и пьяные вопли было слышно, как истошно кричит женщина.
Утром вереница возов, окруженных изрядно поредевшими конными отрядами, уходила от выгоревшей до печных труб деревни к Черному лесу
[73]. Впереди на белом коне, как всегда, ехал Григорьев. Под глазом у атамана красовался внушительный синяк.
