Они встали, и Китти с Сюзанной принялись отряхивать юбки. Сюзанна перевела взгляд с Кулли на подругу, после чего молча развернулась и зашагала прочь.
– Ну и что там такого может быть? – поинтересовался Кулли, когда они уже поднимались по тропинке.
– Кое-что интересное. Это Стефания показала нам. Ее мать положила кое-что в пещеру. Сам увидишь, – отозвалась Китти, проворно и легко вышагивая перед ним. – Знаешь, я ведь и сама могу уехать. Папа вот уже многие годы только и говорит о том, чтобы увезти меня во Францию, а теперь, когда ему удалось продать столько земли Тамашу, он сказал, что мы можем уехать отсюда очень скоро. Он хочет, чтобы там я вышла замуж. Мама говорит, что предпочла бы, чтобы я вышла замуж за англичанина, но не возражает против того, чтобы папа увез меня. А он все время подчеркивает, что, оставаясь здесь, я не найду себе вообще никакого мужа. И закончу свои дни старой девой или стану женой торговца мехами.
– Ага! – сказал Кулли. – И какой же муж тебе нужен?
Китти остановилась и развернулась к нему лицом:
– Мне нужен ты! И ты сам знаешь, что нужен мне, еще с тех пор, как поцеловал меня перед отъездом. Я ждала тебя все эти два года. Я злилась на тебя, что ты так долго не возвращаешься, и сошла бы с ума, если бы ты женился на той женщине. Или застрелила бы тебя. Из маленького пистолета матери.
– Я знаю, Китти. Не думай, что я ничего не вижу. Я же обещал тебе перед отъездом, что вернусь за тобой, – сказал Кулли. – Не проходило и дня, чтобы я не думал, как горюет мама, не думал о тебе или о том, вернусь ли когда-нибудь.
– Мне нужно знать, Кулли, должна ли я ехать во Францию?
– Нет! – едва ли не в полный голос выкрикнул Кулли.
Глаза Китти наполнились слезами.
– Тогда что? Я хочу выйти замуж!
– Вот что, – ответил Кулли и заключил ее в объятия.
Они должны были попытаться и повторить тот поцелуй. И очень скоро, после долгой разлуки, им захотелось большего. Много позже, уже в медвежьей пещере, Кулли перекатился на спину и сказал:
– Так-так, какой сюрприз. Ты что же, держала здесь стеганое одеяло на тот случай, если я вернусь?
Облегчение и радость, которые испытывала Китти, были столь велики, что сдерживаться она более не могла.
– Я принесла его сюда, когда узнала о твоем возвращении. Не знаю, почему я так поступила. Это было неподобающе с моей стороны, – сонно пробормотала Китти, уткнувшись ему в плечо и думая о том, как хорошо от него пахнет.
Кулли пошевелился, чтобы обнять ее, и прочертил пальцем линию по ее телу от подбородка до пупка.
– А ты уже совсем взрослая, – сказал он.
– Полагаю, что после этого я действительно стала взрослой. – Китти, вздохнув, села.
Он притянул ее обратно к себе на одеяло.
– Я рад, что вернулся.
– Больше никуда не уезжай, Кулли, – сказала она немного погодя, когда они уже одевались. – Прошу тебя. Иначе я не выдержу.
– Не уеду. Но мы должны придумать, что делать дальше, – отозвался Кулли.
Глава тридцать седьмая
Писатель портретов
Июнь 1774 года
Секондус Конвей был человеком невысокого роста, жилистым и крепким, но изрядно потрепанным жизнью. А вот руки его противоречили всему остальному облику. Им следовало быть мозолистыми и узловатыми, но они, напротив, оставались изящными и ухоженными, с тонкими и длинными пальцами. Словом, это были совсем не те руки, которые должны быть у побитого жизнью и невзгодами человека, каким и выглядел Секондус. Следует заметить, что о своих руках он заботился. Будучи бродячим художником, он вынужден был странствовать в любую погоду, а потому натирал их медвежьим салом, чтобы они оставались крепкими и гибкими, и обматывал лохмотьями, дабы уберечь от холода. Куда бы ни забрасывала его судьба – а призвание и заказы швыряли Секондуса с места на место, словно щепку на волнах, и он мог с равным успехом оказаться и в гостиной плантаторского дома, и в грубой таверне, и в углу убогой хижины, – он всегда находил местечко, где мог бы протянуть руки к огню, баюкая в них стаканчик с виски, если таковое имелось в наличии, либо же кружку с чаем из сассафраса или сумаха, если горячительное отсутствовало. Сложив у ног связку кистей и красок, он кланялся и представлялся «писателем портретов», принужденным странствовать по миру, как того требовало его призвание.
Затем он рассказывал всем, кто готов был слушать гостя, что обыкновенно его подряжали написать портрет хозяина или хозяйки. Но, по словам Секондуса, стоило им увидеть свой портрет, как его уже не отпускали до тех пор, пока он не запечатлевал на холсте последнего из членов семьи, начиная от престарелой нянечки и заканчивая только что родившимся младенцем. Если препятствием становилась цена – здесь Секондус делал небрежный взмах рукой, – что ж, он готов был предоставить скидку и нарисовать общий портрет всех присутствующих.
Но специализацией его, о чем он сам сообщал рано или поздно, его сильной стороной, так сказать, были дети. Дети живые и те маленькие ангелочки, что умерли, да упокоит Господь их невинные чистые души. Ему доводилось живописать портреты многих младенцев, лежавших в гробу с закрытыми глазами и восковыми личиками, дабы вновь оживить их на холсте. Но таланты его простирались куда дальше, потому что он мог нарисовать уже мертвого и похороненного ребенка с одних лишь слов его матери. И самое замечательное заключалось в том, что на портрете ее ребенок неизменно получался как живой. «Помни о смерти», – уважительно бормотал он, сочувственно глядя на маленького ангелочка во всей красоте вечной юности и невинности.
Секондус никогда не медлил с тем, чтобы упомянуть имена своих прежних покровителей, как никогда не спешил и заканчивать беседу. Он любил поговорить. Если ему представлялся удобный случай, он тут же принимался нудно перечислять своих достопочтенных покровителей и плантации, кои ему довелось посетить. Картеры, Ферфаксы, Кустисы, Бирды и Фитцхью занимали особое место среди его знатной клиентуры. Номини-Холл, Картерз-Гроув, Вестовер и Беркли – везде он чувствовал себя как дома. Он мог описать комнату, изысканную мебель, привычки членов семьи, их музыкальные вкусы и даже перечислить блюда, что подавались за ужином.
– Ваши виргинские леди и образованные джентльмены – воплощенное благородство и изысканность, – рассказывал Секондус. – Когда с моими трудами бывало покончено и перед ними появлялся законченный портрет, они замирали и в немом восхищении взирали на него, будучи слишком взволнованными, чтобы дать волю словам, если так можно выразиться. Нередко они смахивали слезы с глаз и умоляли меня задержаться у них подольше. Видите ли, они жаждали приобщиться к высокой культуре, выслушать мои рассказы о салонах Европы, где мастеров изящных искусств принимают как коронованных особ и обращаются с ними с почтением, коего они заслуживают. Они только вздыхали, когда я описывал им музеи в Италии и Франции, картины, фарфор и слоновую кость, бесценные шедевры, собранные со всего мира.
