И разумеется, я не мог отказать своим добрым друзьям в такой малости – художник-портретист должен выказывать дружелюбие и уважение своим покровителям, – но при этом я неизменно настаивал на том, чтобы откланяться после окончания работы. «Я чрезвычайно благодарен вам за ваши добрые слова и любезное гостеприимство, оказанное моей скромной персоне. Но одно лишь искусство – мой подлинный господин и повелитель, – вежливо, но твердо говорил я и уважительно склонял голову, – и оно призывает меня в путь. И посему я должен откланяться». – И тогда глава семьи пожимал мне руку, выражая мужскую благодарность и вкладывая мне в ладонь вознаграждение, а хозяйка дома со слезами на глазах умоляла меня задержаться хотя бы еще на один вечер. Но тщетно. Всегда и неизменно тщетно. Я уходил не оглядываясь.
Но что именно вынудило столь успешного художника покинуть узкий круг привилегированных ценителей его таланта в Тайдуотере и переместиться в куда более грубое и примитивное общество долины Надежды, так и осталось загадкой. Разговоров на эту тему Секондус решительно избегал. Он намекал, правда, не называя имен, на некие обстоятельства, кои можно было счесть недоразумением, крайне несчастливым недоразумением, говоря откровенно. И связаны они были с одной молодой замужней леди с темными глазами, ревнивый супруг которой потребовал сатисфакции. Рассказ Секондуса об этом драматическом событии неизменно обрывался на стадии «чистки дуэльных пистолетов» и последующего поспешного бегства, состоявшегося прежде, чем оные пистолеты были пущены в ход, поскольку душа изящного художника восставала против насилия, а ее зов ощущался особенно настойчиво именно в эту тревожную минуту.
Зов души донесся издалека, из южной части колонии, где, как он слышал, в роскошном доме в сельской глуши проживала одна английская леди. Ее история была трагической; выслушав ее, Секондус смахнул скупую мужскую слезу. Младшая дочь этой самой леди, поистине ангелочек, была в юном возрасте похищена индейцами, и более о ней никто ничего не слышал. И хотя он не мог бы поклясться, положив руку на сердце, что за ним послали, Секондус тем не менее направился на плантацию «Лесная чаща».
Странствовал художник-портретист с некоторой претензией на роскошь, то есть на двух мулах. Сам он ехал верхом на одном, ведя в поводу другого, который был навьючен красками, кистями, свитками холстов и саквояжем с одеждой, что постороннему наблюдателю могло показаться на удивление недурной экипировкой бродячего художника. В глаза бросались золотое шитье, обилие бархата, камчатного и английского полотна, хотя при ближайшем рассмотрении оказывалось, что все это утонченное изящество заметно поистрепалось, было несвежим и порванным, да и по большей части дурно сидело на нем, как если бы было пошито для других, более крупных, мужчин.
Кроме того, в путешествиях его сопровождала большая бутыль со спиртным, которую он пополнял при первой же возможности теми горячительными напитками, что оказывались под рукой. В результате у него получалась мутная и дурно пахнущая смесь, поскольку за те десять лет, что бутыль пребывала у него в постоянном пользовании, художник так и не удосужился хотя бы сполоснуть ее. Стоило ему оказаться в мужской компании, где вежливость требовала поделиться с другими своим укрепляющим – хотя в этой части света особенные манеры были не в чести, – бутыль Секондуса обыкновенно удостаивалась редкой чести быть отвергнутой по причине невыносимого запаха, исходящего из нее. И только сам Секондус мог пить из нее безо всяких предубеждений.
– Чересчур щепетильного и разборчивого мужчину мучает жажда, – говаривал он перед тем, как задержать дыхание и сделать большой глоток.
И вот однажды июньская ночь застала Секондуса на борту плоскодонки с его мулами и бутылью, только что наполненной тем, что подвернулось под руку, прежде чем он поднялся на борт. Причем Секондус изрядно нервничал. Не умея плавать, он боялся воды и не доверял ей, а сама перспектива плавания внушала ему ужас. Ему казалось, будто плывут они чересчур быстро, поскольку раз или два с невероятной скоростью обогнали путников, перемещавшихся по суше.
– Белые поселенцы называют ее бизоньей тропой, а индейцы кличут Большой дорогой, – сообщил ему лодочник, кивая на берег. – Иногда на ней встречаются военные отряды, и тогда приходится выруливать на стремнину и как сумасшедшему орудовать шестом. У меня нет желания быть скальпированным.
Секондус в поисках утешения крепче прижал к себе бутыль и время от времени тайком прикладывался к ней, когда лодочник отворачивался. Наконец, когда они достигли фактории Карадоков, даже Секондус уже не знал, о чем еще можно поговорить, а содержимое бутыли изрядно уменьшилось.
Вплоть до самого торгового поста Секондус оставался единственным пассажиром. Но здесь он успел пополнить свои запасы освежающим валлийским виски, прежде чем в компании лодочника, его жены Кэти и нескольких обветренных охотников на бизонов, которые собирались подняться на борт лодки, провести ночь на полу фактории, ища укрытия от проливного дождя, барабанившего по крыше вплоть до самого рассвета.
На следующее утро лодочник и его супруга погрузили на борт кое-какие припасы, а Кэти вдобавок еще и озаботилась судьбой кожаного мешка с письмами, которые предназначались поселенцам на фактории «Ванн Стейшн», находившейся ниже по реке. Секондус узнал, что впереди их поджидает чрезвычайно опасное место, именуемое перекатом, миновать которое нужно так, чтобы не перевернуться и не пойти ко дну, и что неподалеку были замечены индейцы в боевой раскраске.
Он с тревогой наблюдал за тем, как лодочник убрал дощатые сходни с шаткого причала, а Кэти, зажав в зубах трубку, отвязала веревки, которые, будучи наполовину погруженными в воду, удерживали их на привязи. Когда же они отчалили от берега, Секондус крепче прижал к себе бутыль, прикидывая, как бы растянуть ее содержимое на все путешествие, которое, по словам лодочника, должно было занять примерно восемь дней с небольшим отклонением в ту или иную сторону. Обычно художник прикладывался к своему источнику живительной влаги лишь в темноте, чтобы никто не мог его видеть, но весь день из головы у него не шли поджидавшие их впереди опасности, и потому уже ближе к вечеру он отчаянно нуждался в глоточке общеукрепляющего.
И вдруг он заметил, что лодочник и охотники на бизонов выжидательно уставились на него.
– Дай сюда, – требовательно заявил самый здоровенный из них.
Секондусу ничего не оставалось, как протянуть ему бутыль. Впрочем, он был уверен, что вскоре она вернется к нему столь же полной, как и прежде. Но, к ужасу художника, ни охотники на бизонов, ни лодочник и не подумали отказаться. Лишившись некоторой части своего единственного источника утешения, Секондус обратился за успокоением к лодочнику, осведомившись, так ли в действительности опасны перекаты, как о том рассказывали валлийцы.
Лодочник выразительно закатил глаза, и даже на лицах охотников на бизонов отобразилось некоторое смятение.
– На этих отмелях погибли двое Карадоков с женами и детьми, за исключением одной-единственной девочки. Полагаю, вы слыхали, что эти перекаты – место, где дьявол ловит людские души, которые навечно остаются утопленниками. Да и вообще, смерть от утопления – страшная штука.
