Октябрь сменился ноябрем. Они продолжали валить деревья, и на участках, выбранных для себя Руфусом, Ноттом, Сетом и Мешаком, одна за другой вставали хижины на две комнаты. В каждой был большой, обложенный камнем очаг, дымовая труба и крыша, крытая дранкой и скрепленная сосновой смолой. Последними были подведены под крышу четыре недостроенные комнаты первого дома. Ладони мальчишек загрубели от натертых мозолей и были полны заноз, ведь им пришлось заготовить очень много дранки, которую прибивали деревянными колышками, поскольку гвоздей у них не было.
Новые хижины в долине стояли пустыми. Чтобы сэкономить дрова и скудные съестные припасы, они продолжали жить в тесноте «Лесной чащи», ожидая прихода весны.
Софии казалось, что призрак Лавинии витает вокруг нее. «Уходи!» – твердила она ему и продолжала работать с мрачной решимостью.
Долина пестрела разноцветьем красок опадающих листьев на фоне ярко-голубого неба, но они замечали лишь то, что каждое новое утро было холоднее и темнее предыдущего. А еще их постоянно мучил голод. Гидеон показал на склон горы над плоским камнем, выточенным в форме человеческого профиля, и сказал, что там, в пещерах, зимуют медведи. Однажды Тьерри подстрелил молодого самца, карабкающегося в одну из них. Медвежьего мяса хватило на несколько дней, а женщины втирали медвежий жир в свои натруженные руки. Тьерри предпочитал охоту строительству, к которому относился как к черной, крестьянской работе, и уходил все дальше и дальше в долину в поисках пропитания. Гидеон показал ему, как ставить силки на кроликов и голубей, потому что крупная дичь исчезла.
В сумерках, когда продолжать суматошное строительство становилось невозможно, Кейтлин уводила женщин и Малинду собирать съедобные каштаны, виноград и спелую хурму, оранжевые плоды которой были едва видны в сгущающейся темноте. Подобные походы становились все непродолжительнее, поскольку холод и темнота наступали стремительно. Из хурмы они делали пудинг, а виноград варили с сорго, а потом консервировали. Коптящиеся окорока они рассчитывали приберечь для самых голодных дней января и февраля, когда, как предупредил их Гидеон, есть будет почти нечего.
Когда детям дозволялось отложить в сторону инструменты и дранку, им приходилось собирать дрова для очага. Они жаловались на боль и ссадины, голод и холод, и по ночам, сидя у огня, Саския доставала иголку из корзинки со швейными принадлежностями и вытаскивала занозы из их ладоней. Нотт и Сет щеголяли в сапогах надсмотрщика, а босоногий Мешак умудрился скроить для себя и троих мальчишек некое подобие обуви из кусков коры и оленьих кишок. Затем он соорудил нечто подобное и для Руфуса, чья обувь состояла из дырявых подошв, привязанных к ступням.
Теперь, когда хижины были построены, София распределила между ними захваченные у Томаса трофеи, чтобы в каждом домовладении было хотя бы немного утвари: по нескольку кастрюль и сковородок, оловянных либо фарфоровых тарелок. Заварочный чайник она оставила себе.
Кейтлин настояла на том, чтобы Гидеон принес ей сушеных овощей, фруктов и кукурузную муку, из которых она варила рагу с теми редкими бéлками, что удавалось подстрелить Тьерри, но с таким количеством голодных ртов рагу выходило очень уж жидким. А потом мяса не стало вовсе, потому что Тьерри свалился с очередным приступом лихорадки. Он лежал, сотрясаемый сильной дрожью, у очага, завернувшись в старый плащ Анри, и целые две недели не ходил на охоту. К тому времени как он оправился настолько, что смог подняться на ноги, дичь исчезла.
Наступило Рождество, и обильный снегопад загнал их под крышу. Запас свечей иссяк, и теперь комната освещалась лишь сосновыми лучинами, которые стреляли искрами, да пламенем костра. Они старались не выходить за пределы круга света. Отец Кейтлин достал свою скрипку, и они с Кейтлин пели дуэтом «Возрадуйтесь, пастыри» и «Вести ангельской внемли». София последовала их примеру, затянув мелодию «Держу в руке я кабанью голову, украшенную лавром и розмарином», которую ее отец пел в Оксфорде, а Руфус с мальчиками попытались припомнить слова «Рождественского гимна вишневого дерева». Анри пребывал в унынии, вспоминая обильные рождественские ужины после вечерней мессы.
Они были настолько голодны, что решили отведать на Рождество копченой свинины еще до того, как окорок был готов. Он оказался жестким, имел странный привкус, и после него их стошнило. К концу января они доели последние запасы кукурузной и каштановой муки вместе с виноградом в сорго. Они забили и разделали самую старую лошадь, но в ней остались лишь кожа да кости. Саския сварила из них суп, но вкус он имел отвратительный.
К ним вновь пришел голод.
Глава двадцать вторая
Голодная зима
Февраль 1756 года
Съестные припасы иссякли окончательно, и тогда наступили настоящие холода, которые пробирали их до костей, поскольку они исхудали до крайности. Дрова приходилось рубить постоянно, что отнимало у них последние крохи сил. У Кейтлин еды тоже не осталось. Гидеон привык к голодным зимам, но не оставлял попыток раздобыть какой-нибудь мелкой дичины, и время от времени ему удавалось наловить рыбы для беременной жены. Кейтлин не позволила ему оставить ее одну и подняться вверх по реке к ее дядьям за съестными припасами. Небо стало серым, начались снегопады, время от времени ударяли морозы, потом случалась оттепель и вновь шел снег.
Когда же он прекратился и зимний пейзаж осветили лучи тусклого солнца, Тьерри взял короткоствольное ружье с раструбом и поднялся верхом по склону горы до ее плоской вершины, где осенью ему удалось подстрелить свиноматку. Если бы здесь прошли звери, то они оставили бы следы на снегу. Он сгорбился, холод пробирал его до костей, до самых дальних уголков души, а постоянный голод доводил до безумия. Тьерри сильно ослабел, а внезапные приступы лихорадки, которые периодически случались с ним, отзывались тянущей болью в суставах. Он всем сердцем ненавидел эту проклятую глушь и понимал, что даже столь жалкое существование не продлится долго, если он не найдет какую-либо дичь, которую можно подстрелить и съесть. Он отправился на охоту в надежде обнаружить несколько белок, дикую индейку или опоссума, словом, кого угодно, но, как уже случалось много раз, не нашел ничего: вся дичь исчезла бесследно. И сейчас он медленно ехал к плоской скале, все-таки надеясь, что там окажется еще одна дикая свинья. Но когда он поднялся на вершину, никакой свиньи там не было; со всех сторон простирался унылый зимний пейзаж, бесконечная череда гор, покрытых черными голыми деревьями и тянущихся на восток, на сколько хватало глаз. Его вдруг охватило непреодолимое желание пустить коня вскачь и нахлестывать его, пока он не уберется отсюда. Вот только мчаться ему было некуда.
Отпустив поводья и позволив некормленому коню самому выбирать дорогу, Тьерри стал бездумно спускаться в соседнюю к востоку долину, пока лошадь под ним не начала спотыкаться на каждом шагу. Тьерри спешился и пошел рядом, ведя коня в поводу. Он слишком устал, чтобы думать о том, куда он направляется и зачем. Его подгонял инстинкт, требовавший уйти отсюда как можно дальше. Дичи не было. Он будет идти, пока хватит сил, а потом ляжет и закроет глаза.
