Спустившись в соседнюю долину, он дошел до небольшой рощицы, через которую протекал не до конца замерзший ручей, и тут его лошадь отказалась идти дальше. Полдень едва миновал, но солнце уже клонилось к горизонту, и задул резкий, порывистый ветер. Тьерри привязал лошадь, чтобы дать ей напиться, и присел на корточки, опершись спиной о каштан. Пожалуй, ему не следовало брать с собой мушкетон, поскольку это было их самое пристрелянное оружие. Оно могло пригодиться остальным. Если только они все не умрут раньше, чем вернется дичь. Глаза у него начали закрываться. Ему было холодно, а когда наступит ночь, станет еще холоднее. Он надеялся заснуть, чтобы уже никогда не проснуться. Дикие звери или стервятники обнаружат его вместе с конем. У него не осталось сил сопротивляться судьбе. Он завидовал своему брату. Франсуа повезло: он умер, не испытывая мук страшного, неутолимого голода.
Глаза у него закрылись, и вдруг он расслышал далекий шуршащий звук, похожий на шепот или шорох сухих листьев. Звук то становился громче, то затихал. Он был ритмичным, как шум моря, и неожиданно умиротворяющим. А ведь на много миль вокруг не было никакого моря; он больше никогда не увидит его – так же, как и Францию. В бреду ему показалось, будто он слышит поступь самой Смерти. Пожалуй, нужно помолиться перед тем, как он умрет. Его нельзя было назвать верующим, но ведь он оставался французом и католиком.
Тьерри увидел лицо матери, склонившейся над ним: вот она учит его пользоваться четками, которые заказал для сына кардинал, – маленькие, как раз для детской руки. Пять их декад обозначали маленькие коралловые бусины, разделенные позолоченными бусинами побольше, с золотым филигранным крестом. Там, где сходились лучи креста, под хрустальным камешком на слоновой кости был вырезан крошечный образ распятого Христа. Три года спустя ему пришлось отдать их Франсуа, после того как отец подарил ему новые четки, из янтаря с серебром, какие должны быть у большого мальчика, как сказал ему кардинал, но былого очарования от крошечной картины под хрустальным камешком он уже не испытывал.
И теперь, когда он, запинаясь, начал читать «Аве Мария», с трудом припоминая слова, перед его мысленным взором встали именно те самые, первые, четки с картинкой под горным хрусталиком. Подул ветер, и шум усилился, стал громче.
– Радуйся, Мария, благодати полная, – продолжал Тьерри, возвысив голос, потому что шум раздражал его. Лошадь заржала. – Господь с тобою… – Он попытался заткнуть уши. Что бы это ни было, его уже ничего не волновало. – Славься, Царица, матерь милосердия; жизнь, отрада наша и надежда, славься. К тебе…
Лошадь заржала снова и рванула поводья с такой силой, какой Тьерри даже не ожидал от нее, и слова окончательно вылетели у него из головы. Он с трудом поднялся на ноги, прервав молитву на середине. Отвязав лошадь, он принялся снимать уздечку. Может, это был страх, оттого что она почуяла кугуара. Он предоставит лошади шанс, пусть бредет куда глаза глядят, пока не свалится или пока ее не задерет кугуар. Ему было уже все равно. В ушах у него вновь зазвучал морской прибой.
Не успел он толком отвязать уздечку, как лошадь рванулась и понеслась в ту сторону, откуда исходил шум. Поскольку уздечка была снята лишь наполовину, лошадь поволокла Тьерри за собой. Вломившись в лес, она тряхнула головой, освобождаясь, и оставила Тьерри с уздечкой в руках. Он несколько раз моргнул, прогоняя пелену с глаз. Дьявол, должно быть, решил окончательно добить его галлюцинациями.
Перед ним, словно в неудачной, грубой шутке, раскинулась огромная просека. Когда-то она являла собой кукурузное поле, но сейчас на ветру шуршали лишь мертвые кукурузные стебли, похожие на высохшие призраки. Почти еда. Она дразнила и манила его. Быть может, именно так и выглядит ад. Протянув руку, он сломал один из стеблей и принялся разглядывать его. Ветер шевелил высохшую метелку. Пальцы его, хотя и потерявшие чувствительность от холода, нащупали что-то твердое. Это оказался толстый кукурузный початок. Тьерри тупо уставился на него, спрашивая себя, а не найдется ли на поле еще один. Он сломал второй стебель, а за ним и третий. У каждого обнаружилась сухая метелка. И кукурузный початок. Он крепко зажмурился, чтобы прогнать видение, ему хотелось вернуться к успокаивающему образу матери, подсвеченному теплым блеском огня в очаге… Но когда Тьерри открыл глаза, то оказалось, что он по-прежнему сжимает высохший стебель кукурузы и его руку оттягивает приятная тяжесть початка.
Оглядевшись по сторонам, Тьерри сделал шаг вперед, потом еще один и принялся жадно ломать стебли. Повсюду, куда ни глянь, виднелись высохшие кукурузные початки. В конце концов он сообразил, что урожай так и остался неубранным. Поле протянулось далеко вперед, высохшие стебли шуршали и раскачивались под ветром, и Тьерри понял, что именно этот шорох он и принял за морской прибой. Он переходил от одного стебля к другому и везде обнаруживал твердые початки. Его окружало целое море кукурузы.
Позади него лошадь с шумом набросилась на початки. Тьерри позволил ей съесть несколько штук, потом оттащил в сторону, чтобы у нее не начались колики, оттого что голодный желудок наполнился слишком быстро. Он едва сдерживался, чтобы самому не вонзить зубы в сухой початок, но, даже пребывая в тисках сосущего и неутолимого голода, он отдавал себе отчет в том, что сначала его нужно замочить и приготовить и только потом можно будет съесть. Он выламывал один початок за другим, распихивая их по карманам и за пазуху, чтобы увезти с собой, после чего взобрался на коня. Завтра они придут сюда с повозками и соберут весь урожай.
Он направил упирающегося коня в ту сторону, откуда они приехали. Обернувшись, он окинул последним потрясенным взглядом поле, чтобы убедиться, что оно никуда не исчезло; нет, он не выдумал его, да и сухие початки, царапающие ему кожу и сложенные за пазухой, отчего рубашка у него раздулась и он с трудом поднялся в седло, были вполне реальными.
И вдруг он замер. На дальнем конце поля ему почудилось какое-то движение – он разглядел чей-то темный силуэт на фоне снега. В нем мгновенно проснулся охотничий инстинкт. Кто это: индейцы или кугуар? Если так, ему придется спешиться и стрелять, поскольку усталая лошадь не сможет ускакать ни от кугуара, ни даже от индейцев. Но, вслепую нашаривая мушкетон, Тьерри заметил, что силуэт не идет по полю к нему, а медленно движется в другую сторону. За одним темным силуэтом показались другие. Он прищурился. Дикие кабаны! Они ели кукурузу! Приоткрыв от удивления рот, он застыл на месте, ошеломленный увиденным, слишком усталый, замерзший, истерзанный муками голода и потрясенный неожиданной находкой, чтобы поверить в то, будто свиньи были столь же реальны, как и кукуруза у него за пазухой. Он настолько ослаб, что не смог бы застрелить свинью и привезти обратно в поселение, но завтра или послезавтра они с Анри непременно вернутся сюда вместе с повозкой.
Они были спасены.
Тьерри закричал, а потом истерически захохотал во весь голос.
– Sanglier!
[19] – выкрикивал он сквозь слезы. – Кукуруза! Еда! Еда! О Господи, еда! – По лицу его ручьем текли слезы. Эмоции захлестнули его, и, не в силах более стоять, он повалился на колени. – Но как? – Он вдруг сообразил, что ему явилось чудо и явил его Бог, в которого он не верил. Он шептал молитву по четкам, и Дева Мария услышала его и ниспослала ему свинью и кукурузу. Милосердие, причем столь внезапное и неожиданное! – Святая Матерь Божья, непорочная Дева… Царица Небесная. Спасительница милосердная, – плакал он. А затем, запрокинув лицо к небу, дико выкрикнул: – Аве Мария! Аве Мария!
