Я рассмеялась, откинула голову назад и посмотрела на небо. Воздух был сырой и холодный, а небо было такое же, как и мое любимое платье – цвета индиго.
– Понятия не имею. Просто мы были там такие серьезные, – я прижала руки к бокам. – Я не против, кстати, но… кажется, я немного пьяна.
– Пиппа, я не… – Дженсен замолчал, когда я развернулась и, подойдя к маленькому окошку сарая, заглянула внутрь. Как и предполагал Найл, он был набит садовым инвентарем, ведрами, брезентом и шлангами.
– Что ж. Тут решительно нет ничего интересного, – я повернулась к нему. – К сожалению, Найл угадал.
Дженсен глубоко вздохнул и посмотрел на меня с непередаваемым выражением на лице.
– В чем дело? – спросила я.
Он невесело рассмеялся:
– Ты не можешь просто… – он сделал паузу и провел рукой по волосам. – Не можешь просто взять и убежать в темный виноградник.
– Тогда с какой стати ты побежал за мной?
Он удивленно заморгал:
– Ну то есть… – Он явно счел свой ответ смешным, но все равно выдал: – Я не могу тебе позволить бегать по темному винограднику одной.
Это меня насмешило.
– Дженсен. По городским меркам от ресторана я отбежала меньше чем на квартал.
Мы оба оглянулись на крутившихся у патио посетителей, ожидающих разрешения вернуться в помещение. Мы их совершенно не волновали.
Я повернулась и посмотрела на его профиль, тускло освещенный фонарями с дальней винодельни. Я задумалась, а не вспомнил ли он наш разговор за столом, о том парадоксе недоверия себе и непонимания других.
– Мне жаль насчет Бекки, – сказала я, и он слегка вздрогнул и посмотрел на меня. – Уверена, что тебе многие говорили это тогда, как только это случилось, и раны были свежими. Но готова поспорить, с тех пор больше никто ничего не сказал на эту тему.
Он полностью повернулся ко мне, но ничего не ответил, кроме осторожного:
– Да…
– Я помню, когда умерла моя бабушка, – я отвела взгляд и посмотрела на бесконечные ряды виноградных лоз. – Это было много лет назад; она была достаточно молодой. Мне было одиннадцать, а ей… так, сейчас… почти восемьдесят.
– Мне очень жаль, – тихо произнес Дженсен.
Я улыбнулась ему.
– Спасибо. Самое интересное в том, что поначалу все очень грустили из-за нас. И искренне. Но со временем ее уход ощущался все тяжелее, по крайней мере, для Леле. Стало все больше недоставать всех этих мелких и важных моментов, связанных с бабулей. То есть с течением времени легче не стало. Просто наша печаль стала тише. Мы просто перестали об этом говорить, но я знаю, что Леле очень тяжело не делиться со своей мамой каждой, даже незначительной горестью и мелкой победой, – я снова посмотрела на него. – К чему я это веду: да, прошло шесть… Шесть лет?
– Да. Шесть, – подтвердил он.
– Так вот, шесть лет спустя хочу сказать тебе, что мне очень жаль, что она больше не часть твоей жизни.
Он кивнул, открыл рот, но сдержался и промолчал. Дженсен явно не любил говорить о себе, когда дело касается отношений. Вообще.
– Спасибо, – снова тихо сказал он, но я знала, что не эти слова вертелись у него на кончике языка.
– Скажи это, – вытянув руки, попросила я. Я медленно развернулась. – Отдай эти слова мне, этому винограду и лозам, и всем тем инструментам в сарае.
Дженсен рассмеялся в ответ и посмотрел в ту сторону, где стояли и разговаривали наши друзья, поглядывая на нас.
– Пиппа, ты… – он резко замолчал, прислушиваясь: справа от нас, а потом и слева раздалось шипение.
Я попятилась.
– Это еще что?
Он застонал и потянулся к моей руке:
– Да мать вашу. Быстрее!
Мы побежали, но спустя пару секунд нас со всех сторон окатило водой из разбрызгивателей. Вода лилась из тонких трубок, лежащих на земле, с отверстиями по бокам, сверху и снизу и из вращающихся дождевателей.
Мы сделали несколько шагов по скользкой земле, я чуть не упала на спину – Дженсен едва успел меня поймать.
Бежать было бесполезно. Мы вымокли насквозь.
– Забудь! – крикнула я ему сквозь оглушительный шум оросительной системы. Ощущение было, словно мы попали под ливень. – Дженсен, – позвала я и схватила его за рукав, когда он собрался идти в ресторан, развернув к себе лицом.
Он посмотрел на меня безумными глазами. И не потому, что мы распили бутылку на двоих, перед этим без конца дегустируя и дегустируя. И не потому, что он разозлился из-за прерванного ужина или что мы оказались вдрызг мокрыми холодным октябрьским вечером посреди маленькой винодельни на Лонг-Айленде.
Эта бешеная вспышка в его глазах говорила, что он начал что-то пересматривать в себе.
– Я знаю, мы совсем не знакомы, – закричала я, стряхивая капли с ресниц. – И знаю, что это звучит бредово, но я думаю, тебе нужно прокричаться.
Он рассмеялся, отфыркиваясь от брызг:
– Мне нужно прокричаться?
– Да! Кричи!
Дженсен непонимающе покачал головой.
– Давай, скажи это! – перекрикивала я окружавший нас рев. – Что бы это ни было, о чем ты думаешь в эту секунду. Про что угодно: про работу, жизнь, Бекки, меня. Вот так, – я заглотила леденящий воздух, и слова практически вырвались из груди: – Я хочу ненавидеть Марка, но не получается! Ненавижу, что мне было так комфортно в отношениях, которые для него были всего лишь пит-стопом, а я думала, что это может быть навсегда! Они такими вообще никогда не были, и теперь я чувствую себя идиоткой, как я не замечала этого раньше!
Несколько секунд он просто смотрел на меня, а вода стекала по его лицу.
– Я ненавижу свою работу! – сжав кулаки, заорала я. – Ненавижу свою квартиру, свою повседневную жизнь, вдруг всему этому не будет конца и я не найду в себе сил сделать с этим хоть что-нибудь! Ненавижу, что я так убивалась на работе, а когда смотрю по сторонам и сравниваю себя с другими, то мои собственные усилия кажутся мне каплей в море!
Дженсен отвел взгляд и смахнул крупные капли, повисшие на ресницах.
– Не заставляй меня чувствовать себя дурой, – я протянула руку и прижала ее к его груди.
Только я решила, что он просто повернется и уйдет назад в ресторан, как Дженсен откинул голову назад, закрыл глаза и, перекрикивая громкий шум разбрызгивателей, заорал:
– У нас уже могли быть дети!
Боже.
Подбадривая его, я закивала. Он снова посмотрел на меня, словно в поисках поддержки, и его черты изменились, когда он выпустил эмоции на волю: выражение лица стало жестче, взгляд резче, а рот сжался в суровую линию.
