Утверждение о том, что законной является только власть численного большинства, Гизо считал разрушительным для свободы; власть не может и не должна принадлежать численному большинству: «справедливость и мудрость не всегда встречаются в желаниях численного большинства»
[259]. Разве в большинстве, спрашивает Гизо, сосредоточены все нравственные добродетели, все человеческие идеалы? Большинство – это безличная и посредственная масса, а власть должна принадлежать людям наиболее способным и достойным.
Идея равенства людей, с точки зрения Гизо, являлась разрушительной для прогресса общества. Да, люди являются равными от природы, и «это природное сходство предоставляет им права, равные и священные для всех»
[260]. Но, с другой стороны, продолжает Гизо, люди являются неравными по своим способностям, задаткам, чертам характера, талантам, добродетелям. Соответственно, существуют права, распределяющиеся согласно неравенству, существующему в обществе, согласно заслугам каждого отдельного человека. К числу таких прав относятся политические права, в том числе избирательное право. Именно это неравенство людей, по мнению Гизо, «является одной из самых могущественных причин, притягивающих людей друг к другу, делающих их необходимыми друг для друга, и, таким образом, формирующих общество»
[261]. Итак, он полагал, что все люди являются равными в том отношении, что они – люди, и что они равны перед законом, но в то же время физически и психологически люди отнюдь не равны. Таким образом, естественно-правовую теорию Гизо рассматривал только с точки зрения юридического права, в смысле равенства перед законом.
В условиях антипросветительской реакции, наблюдавшейся во Франции в годы Реставрации, позиция Гизо по отношению к Просвещению не могла быть однозначной. С одной стороны, либералы XIX века – это наследники идей умеренного Просвещения, прежде всего, Ш.-Л. Монтескье. С другой стороны, Гизо выражал свое несогласие с важнейшими идеями Просвещения, выделяя три главные ошибки философов-просветителей: волюнтаризм, теорию народного суверенитета, и, что менее понятно, теорию общественного договора. Гизо был не согласен с концепцией «благородного дикаря» Ж.-Ж. Руссо, считая ложной саму веру во всемогущество человека, в то, что человек является хозяином общества и самого себя
[262]. Гизо отмечал, что человек «способен одновременно и на хорошее, и на плохое, он одновременно и свободен, и зависим»
[263]. Если человек забывает это, он неправильно оценивает самого себя и не может верно определить свое место в мире; он забывает Бога и ставит себя на его место. Именно в плену этого заблуждения пребывало, по мнению Гизо, «поколение 1789 года»: «Это здесь яд, который так быстро отравил благотворный источник французской революции и примешал столько зла к таким превосходным замыслам и надеждам»
[264]. Поэтому Гизо предостерегал своих соотечественников от абсолютизации любых политических доктрин. В «Истории цивилизации в Европе» он отмечал: «…Человеческий дух достиг почти абсолютной власти, в свою очередь, он возымел чрезмерное доверие к самому себе…»
[265] Как следствие, «…обладание неограниченной властью имело в это время пагубное влияние на человеческий дух, он совратился с истинного пути своего, с презрением и ненавистью стал относиться к действительным фактам и общепринятым идеям, а эта незаконная ненависть привела его к заблуждению и тирании»
[266].
Принимая Революцию как закономерное историческое явление, обусловленное серьезными причинами, Гизо отвергал сопровождавшие ее произвол и насилие. Он отмечал разительный контраст между первыми шагами революции и ее дальнейшим развитием, «между надеждами сегодняшнего дня и тем спектаклем, который развернулся назавтра. Какие расстояния, какая пропасть между 1789 и 1793 годом! Всего за четыре года Франция одолела этот путь и упала в бездну в тот самый момент, когда она уже стучалась в двери рая, созданного своими собственными руками!»
[267] Гизо спрашивал себя: «Как такая невероятная катастрофа не оставила после себя только впечатление страха и ужаса?.. Как столько ужасных, сумасшедших и абсурдных преступлений, столько неслыханных страданий и возмутительных ударов по человеческой совести, человеческому сердцу и здравому смыслу могли быть так сглажены и почти прощены… так воспеты в литературе и живописи, так обольщали и пленяли человеческое воображение?..»
[268] Обобщая особенности развития революции как таковой, Гизо сделал вывод о том, что революции являются глубоко несовершенными, даже самые благотворные из них. Люди, «делавшие» революцию, были, по мнению Гизо, далеко не идеальными: «…большинство было, по правде говоря, только людьми посредственными и простыми… декламаторами, упивавшимися своими собственными речами, или же были злобными и завистливыми заговорщиками»
[269]. Он подчеркивал, что революция неизбежно подвергается опасности захлебнуться в крови; революция «…сама по себе уже есть беспорядок, страстный и безвестный, который ввергает общество в великие бедствия, великие опасности, великие злодейства»
[270]. Гизо повторял: какой бы необходимой и закономерной ни была революция, она «подвергает общество великим смутам, и оно долгое время остается в положении шатком и опасном»
[271].
Гизо продолжал развивать мысль Руайе-Коллара и вообще французских либералов начала XIX века о переплетении созидательных и разрушительных тенденций в революции. Он был категорически не согласен с теми приверженцами Старого порядка, для которых само слово «революция» стало синонимом преступления, безумия, бедствия, которые не признавали в «этих вулканических потрясениях человеческих обществ никакого хорошего принципа, никакого положительного результата»
[272]. Руайе-Коллар был прав, утверждая, что революция «совершила много отрицательного, но и много положительного; она была источником многих заблуждений, но и являлась также отправной точкой многих истин»
[273]. Для всех доктринеров была характерна идея Гизо, высказанная им с преподавательской кафедры: революция – это высшая стадия многовековой эволюции, нашедшая свое завершение в обществе равенства перед законом и преобладания средних классов. Ш. Ремюза писал: «Говорить только о зле, совершавшемся революцией, – это абсурд. Она была закономерна, но почти всегда была не права в своих действиях»
[274]. Осуждая якобинский террор, Гизо, чей отец погиб на гильотине, писал: «Террор погубил революцию. Но террор – это не вся революция, он был случаем, которого могло и не быть»
[275] (хотя Гизо полагал, что в ходе каждой революции выявляются и консолидируются деятели, являющиеся приверженцами экстремистских взглядов).
