Гизо весьма увлекательно описывал состояние высшего лондонского общества, например, концерт у королевы Виктории, где звучала «прекрасная, но холодная музыка»: «Королева следила за исполнением, по-видимому, с большим интересом, чем ее гости. Принц Альберт дремал. Она взглядывала на него, улыбалась, но, по-видимому, досадовала и толкала его локтем. Он просыпался и, проснувшись, выражал одобрение, кивая головою, затем снова засыпал. Тогда королева опять принималась будить его»
[421].
* * *
Через три месяца после приезда в Лондон Гизо было поручено вести переговоры с английским правительством относительно возможности перевозки останков Наполеона с острова св. Елены в Париж. Эта идея являлась давней затеей Тьера. Убежденный, что Франции нечего опасаться угрозы бонапартизма, он стремился доказать французам, что из всех политических деятелей Июльской революции именно он был самым пламенным патриотом.
7 мая 1840 г. Гизо получил письмо Тьера, в котором ему предлагалось начать переговоры с лордом Пальмерстоном по этому вопросу. В тот же день посол виделся с английским министром и получил от него согласие. «Вот истинно французская просьба, – писал Пальмерстон своему брату, показывая этим, что он вполне понимал, насколько опрометчив был этот шаг французского правительства. – Но с нашей стороны было бы нелепо отвечать отказом. Поэтому мы решили дать свое согласие как можно скорее и охотнее»
[422].
В официальной депеше лорду Гренвилу, английскому послу в Париже, Пальмерстон, намекая на национальную вражду между английским и французским народами, отмечал: «Правительство Ее Величества надеется, что если подобные чувства существуют до сих пор, они будут погребены в могиле, в которую будут опущены останки Наполеона»
[423].
Почему Пальмерстон так легко уступил просьбе французской стороны? Вероятно, он надеялся отстоять свою позицию в более важном Восточном вопросе, для урегулирования которого Гизо и был направлен в Лондон. К тому же Пальмерстон полагал, что перезахоронение праха Наполеона только ослабит Францию, поскольку дестабилизирует внутреннюю ситуацию в стране и создаст немалые затруднения для правительства.
10 мая Гизо сообщил Ливен об успехе своей миссии: «Я провел за три дня переговоры по одному делу, которое наделает немало шума. С лордом Пальмерстоном приятно иметь дело, когда он одного мнения с вами. Он ведет его быстро и без фокусов»
[424].
Со своей стороны, Ливен писала Гизо о реакции во Франции на это событие и выражала опасения, что эта акция может иметь негативные последствия для социального порядка и спокойствия во Франции. Она писала 13 мая: «Воспретят ли семейству Бонапарта присутствовать при погребении его останков? Это было бы неслыханной несправедливостью. Но дозволить это было бы опасно. Так как эта церемония придется, быть может, на момент новых выборов, то не будет ли это подстроено левой? Словом, все это довольно странно… Я нахожу, что одинаково трудно позволить это и запретить. Несомненно одно, – что вы создали себе этим очень большие затруднения»
[425].
В письме лорду Абердину она выражалась в более резком тоне об этой затее, имевшей, по ее справедливому замечанию, «огромное политическое значение». «Хотят возбудить страсти, и никого нельзя ввести в заблуждение, что это просто дань памяти великому человеку». Ливен отмечала, что «это спектакль, недостойный и нации, и героя, которого хотят прославить. После того как с энтузиазмом утвердили проект перемещения, теперь спорят о цифрах! Неделю находятся в возбужденном состоянии и торгуются! Вот вам французское легкомыслие. Стране за это будет стыдно…». Отмечая, что в Париж со всех концов страны прибывают депутации и что «возобновляется 1789-й год», княгиня, однако, делала вывод, что «все это очень по-французски!»
[426].
Сообщая Гизо о реакции иностранных представителей, она писала 18 мая: «У меня был сегодня утром принц Павел Вюртембергский. Он предвидит всяческие бедствия. Он не понимает, как правительство добровольно ищет повода к смуте и уличным беспорядкам. Он говорил об этом Тьеру и страшно все преувеличивал. Тьер сказал: «Я отвечаю за все, но я один могу сделать это. При всяком другом министерстве это могло бы вызвать революцию». Принц также добавил: «Тьер считает себя кардиналом Ришелье. Ничто не сравнится с его смелостью и самоуверенностью»
[427].
* * *
1830–1840-е характеризовались очередным резким обострением Восточного вопроса, явившегося следствием естественного распада многонациональной Османской империи. Османская империя стала узлом международных противоречий, соперничества между Францией и Великобританией за господство в Сирии, Ливане и Египте, с одной стороны, и борьбы всех западноевропейских держав за подрыв и уничтожение влияния России на Ближнем Востоке, с другой стороны.
Преимущества, полученные Россией по условиям Ункяр-Искеле-сийского договора 1833 г., имели следствием сближение интересов Франции и Великобритании, заинтересованных в сохранении статус-кво на Ближнем Востоке (чтобы у России не появился повод для вооруженного вмешательства в конфликт между султаном и египетским пашой). Это приводило к тому, что противоречия между ними отступали на второй план, как только появлялась возможность усиления влияния России в Османской империи.
Стремясь к укреплению позиций Франции в Египте, либералы-орлеанисты весьма своеобразно трактовали принцип целостности Османской империи, под которым они понимали признание суверенных прав не только султана, но и прав, полученных его вассалами (имея в виду, прежде всего, пашу Мухаммеда Али), и сохранение достигнутого статус-кво. Всякие действия, направленные против прав, обретенных египетским пашой, Франция рассматривала как удар по целостности Османской империи.
Для разрешения конфликта между султаном и пашой весной 1840 г. в Лондоне была открыта конференция. В ходе работы Лондонской конференции стало ясно, что именно территориальные разногласия, прежде всего, вопрос о статусе Сирии, стал камнем преткновения в англо-французских отношениях: французское правительство настаивало на передаче Сирии Мухаммеду Али, британская дипломатия энергично выступала против такого решения, полагая, что потеря пашой Египта этой провинции будет означать ее потерю для Франции. Правительство Тьера, действуя независимо от участников конференции в Лондоне, попыталось выступить в роли посредника и добиться двустороннего соглашения между султаном и пашой с выгодой для Франции. Об этих закулисных переговорах стало известно в Лондоне. В результате в изоляции оказалась сама
