Однако в первое время многие наблюдатели как во Франции, так и за ее пределами были уверены в непрочности и недолговечности нового министерства во Франции. Что касается Ливен, то проницательность не изменила ей и на этот раз. Она с самого начала понимала, кто является истинным главой кабинета. Княгиня писала брату Александру 20 января (1 февраля) 1841 г.: «Г-н Сульт – это только глава номинальный, Гизо – реальный глава кабинета»
[437]. Сульту, по ее словам, такая ситуация вовсе не нравилась, он даже угрожал подать в отставку: «Он говорит, что Гизо совсем не учитывает его мнения, что король его называет «мой добрый маршал», говоря о нем депутатам, и что он не намерен быть добрым маршалом короля»
[438].
Министерство Сульта – Гизо, стремясь вывести Францию из международной изоляции и урегулировать конфликт мирным путем, в то же время продолжило линию правительства Тьера, направленную на увеличение военно-морского потенциала Франции. Выступая против чрезмерного роста вооружений, предложенного Тьером, Гизо был солидарен со своим предшественником и политическим оппонентом относительно необходимости возведения укреплений вокруг французской столицы, подчеркивая оборонительный характер этих сооружений.
Вопросу об укреплениях большое значение придавал сам король Луи Филипп; это был его своеобразный идефикс. По словам посла Российской империи во Франции графа П.П. Палена, эта идея не прекращала занимать внимание Луи Филиппа с момента «революции, возведшей его на трон». Проект попытались реализовать в 1833 г., но тогда против него решительно выступила французская пресса и общественность, считая, что правительство намеревалось укрепляться не столько от внешнего врага, сколько от врага внутреннего, то есть своего народа. Эта двойственная функция планируемых укреплений была подмечена и иностранными наблюдателями. Так, граф Пален доносил, что укрепления вокруг Парижа, по мнению короля Луи Филиппа, должны были не только «защитить город от иностранного вторжения, но и, главным образом, служить для более легкого подавления его жителей в случае восстания». Кроме того, дипломат отмечал, что на начавшихся работах по возведению укреплений из задействованных на строительстве 50 тыс. рабочих, 40 тыс. являются солдатами. «Эти работы, сосредотачивая большую массу войск вокруг Парижа, предоставят правительству новые возможности для поддержания порядка в столице и во всей стране», – писал он
[439].
С тех пор, по словам посла, Луи Филипп искал «первую удачную возможность, чтобы реализовать взлелеянную им мысль, в реализации которой он видел гарантию порядка и внутреннего мира, и особенно гарантию против всяких попыток ниспровергнуть правящую династию»
[440].
* * *
Первым ответственным делом, которое пришлось проводить министерству Сульта – Гизо, стала церемония перезахоронения праха Наполеона, затеянная еще Тьером. Несмотря на опасения, что эта церемония может сопровождаться беспорядками, «праздник почившего изгнанника, с торжеством возвращающегося на родину», как образно назвал церемонию Виктор Гюго, состоялся в Париже 15 декабря 1840 г. и прошел без эксцессов. На площади перед Домом Инвалидов были устроены подмостки, на которых разместилось сто тысяч человек; по обе стороны аллеи были установлены два ряда колоссальных статуй, изображавших героические фигуры, напротив Дома Инвалидов возвышалась гипсовая статуя императора. Однако в целом, по словам Виктора Гюго, очень часто критиковавшего действия правительства и находившегося в оппозиции, в этой церемонии «не было правды, а потому и вышла она вся какой-то фальшью и надувательством. Правительство как будто испугалось вызванного им призрака. Показывая Наполеона, оно в то же время старательно скрывало его, намеренно оставляя в тени все, что было или слишком велико, или слишком трогательно. Грандиозная действительность всюду пряталась под более или менее роскошными покрывалами. Императорский кортеж, долженствовавший быть всенародным, ограничен одним военным, настоящая армия подменена Национальной гвардией, собор – домашней капеллой Инвалидов, наконец, действительный гроб подменен пустым ящиком». Подменили, по словам Гюго, даже лошадь, белого коня, покрытого фиолетовым крепом, которого большинство принимало за настоящего боевого коня Наполеона, «не соображая, что если б он прослужил Наполеону хоть только два года, и то ему теперь было бы целых тридцать лет – возраст почти невозможный для лошади». На самом деле это была всем известная старая лошадь, которая вот уже десять лет фигурировала в роли боевого коня на всех парадных военных похоронах
[441].
Очень интересные наблюдения об этом необычайно холодном, по парижским меркам, дне (в столице было минус десять) оставила Дельфина де Жирарден, регулярно публиковавшая свои очерки под именем «виконта де Лоне» в газете «La Presse». Она весьма точно подметила одну из главных причин популярности императора Наполеона I в массовом сознании французов. По ее словам, «он единственный был честен с народом, а не взывал к его рыцарскому великодушию и не обольщал его блистательными обманами». Она писала: «Наполеон сказал французам: «Сражайся за меня!» – и французы пошли за этим человеком с восторгом, и поклоняются его памяти по сей день, и будут поклоняться ей вечно, потому что он один понял их, он один не требовал от них никаких преступлений, он один не прививал им дурных страстей, он лишь приказывал им гибнуть с честью на поле боя, и они повиновались. О, если бы явился другой человек и приказал им жить со славой, они также повиновались бы»
[442] – в этом, может быть, кроется и разгадка непопулярности Луи Филиппа, который призывал французов не к славе и смерти во имя побед, а к стабильности и умеренности.
Формирование внешнеполитического курса Июльской монархии. Внешнеполитическая концепция Гизо
Именно в сфере внешней политики были наиболее четко развиты принципы орлеанизма, и именно за внешнеполитический курс Гизо будет подвергаться жестоким нападкам оппозиции, обвинявшей его в проведении антинациональной, пассивной политики, следовавшей в фарватере Великобритании, а самого Гизо именовавшей «лордом Гизо», или, по названию его поместья, «лордом Валь-Рише», намекая на проанглийские симпатии министра, и обвиняя его в пренебрежении интересами Франции в угоду британской политике.
Умеренная, миролюбивая политика не встретила понимания у большей части французского общества. Возвращение триколора после 1830 г. означало не только восстановление идеи национального суверенитета, но также возрождение чувства национальной обидчивости за поражение Франции в 1814–1815 гг., за ненавистную систему Венских договоров, когда французы чувствовали себя обязанными распространять принципы 1789 г. за пределы своего Отечества. Причем такие настроения были весьма широко распространены не только в республиканской среде, но и среди самих либералов, в широких кругах интеллигенции, студенчества и даже в среде Национальной гвардии.
