Пресса делала все эти скандалы достоянием гласности и сама подливала масла в огонь. С учетом свободы слова и открытости парламента для широкой публики это вынесение парламентского ссора из избы негативно влияло на репутацию власти. Парламент в годы Июльской монархии был модным местом; на заседания Палаты депутатов среди светской публики распространялись билеты. Светские дамы посещали заседания парламента с не меньшим интересом, чем парижские театры и салоны.
В последние месяцы Июльской монархии большой размах приобрела банкетная кампания, организованная династической левой, левым центром и радикалами. Инициатива принадлежала О. Барро, которому помогали Тьер, Ремюза, Дювержье де Горанн. К ним сразу же присоединились республиканцы. На банкетах, начавшихся в Париже 9 июля и завершившихся в Руане 25 декабря (всего было организовано около 70 банкетов), был организован сбор подписей под петицией в пользу реформы избирательного права (всего подписались более 20 тыс. человек). На банкетах присутствовали только цензовые избиратели, которые были в состоянии оплатить свой обед. Эта кампания спровоцировала бурную политическую агитацию.
В отношении развернувшейся кампании банкетов Гизо отмечал, что они «держали страну в состоянии продолжительного жара: жара искусственного и ошибочного в том смысле, что он не был следствием естественных нужд и потребностей страны. Он был истинным и серьезным в том смысле, что политические партии, которые взяли на себя инициативу проведения банкетов, нашли поддержку в части среднего класса и поддавшегося на провокацию народа»
[852]. Поэтому правительство запретило проведение банкета, назначенного на 22 февраля. Между тем, как писал французский историк В. Робер в новейшей работе, посвященной банкетным кампаниям, запрет банкета в 12-м округе Парижа стал для парижан и для многих французов за пределами столицы точным аналогом ордонансов Карла X, приведших к Июльской революции. «Это было нарушение фундаментальной социальной свободы, естественного права… Для менее политизированной публики это означало нарушение права весело праздновать со своими друзьями или организовывать бал… без необходимости получения разрешения властей. Для более интеллектуальной и политически подкованной публики это значило запрет вместе думать, вместе просвещаться, вместе мечтать о будущем. Запретить банкет… значило забаррикадировать двери в будущее для всего поколения… Запретить банкет – это значит запустить механизм революции»
[853], – отмечал В. Робер.
Несмотря на то, что оппозиция отказалась от идеи проведения банкета, утром 22 февраля на Елисейские поля стали стекаться толпы парижан; раздавались крики против Гизо и за проведение реформ
[854].
Пятьдесят два члена оппозиции предложили вынести обвинение правительству за его внутреннюю и внешнюю политику начиная с 1840 г. Как писал Гизо в «Мемуарах», это его очень удивило. По его убеждению, все эти годы правительство действовало в условиях «общественной свободы, с дискуссией в прессе и на парламентской трибуне; оно поддерживалось постоянным большинством, получаемым на выборах. Как такая политика могла быть расценена как измена, как контрреволюция, тирания… – все это выходит за пределы моего предвидения»
[855].
К ночи, казалось, обстановка несколько разрядилась. Префект полиции уверял Гизо, что назавтра в городе не будет возмущений. Король поздравлял Дюшателя: «Дело поворачивается к лучшему»
[856].
На следующий день, в первые часы утра, ничто не предвещало, что наступил последний день пребывания Гизо у власти. До девяти часов утра Париж был спокоен. Гизо отправился на заседание Палаты, где пятьдесят три депутата оппозиции хотели подписать акт об обвинении министров и передать его главе правительства.
Однако в районе Монмартра первый легион Национальной гвардии переходит на сторону восставшего народа с криками: «Долой Гизо!», «Да здравствует реформа!». Вскоре почти все легионы выступают против правительства и переходят на сторону народа.
Королева, напуганная поведением Национальной гвардии, умоляет короля отправить Гизо в отставку. В Тюильри приезжает Дюшатель, которого король просит привезти к нему и Гизо. В половине третьего они были в Тюильри. В зале они нашли короля, королеву, их сыновей – герцога Немурского и герцога Монпансье. Король говорил о своем искреннем желании сохранить министерство, о сложном положении, в котором он оказался, вынужденный пойти на изменение кабинета, добавив, что он с большей легкостью согласился бы отказаться от престола. «Ты не можешь так говорить, мой друг, – возразила королева Мария Амелия, ты не принадлежишь себе, ты принадлежишь Франции». «Это правда, – ответил король, я более несчастен, чем мои министры: я не могу дать себе отставку»
[857].
Гизо сказал Луи Филиппу: «Кабинет готов или защищать до конца короля и консервативную политику… или принять без сожаления решение короля приветствовать других людей у власти»
[858]. Король заявил о своем желании назначить Моле главой кабинета, как бы советуясь с Гизо и Дюшателем, но они промолчали.
Гизо вернулся в Палату. Его бледность и важность выдавали его чувства. Он медленно и торжественно сообщил: король только что поручил Моле сформировать правительство. В зале поднялся страшный шум; левая без соблюдения приличий аплодировала.
В 16.30 кабинет собрался в последний раз, чтобы принять отставку. Гизо отправился в министерство внутренних дел, пытаясь установить порядок. Ему стало опасно появляться на улице; он сам не ожидал, что народ испытывает к нему такие чувства.
Вечером Париж ликовал по поводу отставки Гизо. Известие о гибели на бульваре Капуцинов, у резиденции Гизо, около пятидесяти человек (а по официальной версии – шестнадцати), застреленных охранявшими ее линейными войсками, взбудоражило весь город. Восставшие захватили резиденцию Гизо и устроили в доме настоящий погром. Среди утраченного министром имущества оказался и портрет Дарьи Христофоровны, висевший в домашнем кабинете Гизо. Портрет был сорван со стены и тут же сожжен вместе с другими предметами интерьера
[859].
24 февраля стал последним днем существования Июльской монархии. Ни король, ни его сыновья не проявили ни малейшей готовности сопротивляться, покорно подчинившись судьбе. Только королева Мария Амелия пыталась протестовать, когда король уже был готов подписать отречение от престола: «Лучше умереть прямо здесь», – воскликнула она
[860]. Однако после продолжительных колебаний Луи Филипп в своем кабинете в присутствии не только членов семьи, но и журналистов, военных, членов Национальной гвардии подписал отречение от престола в пользу своего внука, графа Парижского. Однако это не спасло режим: уже на следующий день во Франции была провозглашена республика.
